Нина Воронель - Тель-Авивские тайны
За эту самоубийственную целеустремленность Габи, собственно, и выделила его из толпы своих студентов. И за то, конечно, что он говорил по-русски. Его русский язык был абсолютно неуместен в полупрофессиональной киношколе, гордо именовавшей себя колледжем, где Габи вела курс актерского мастерства, — кроме нее и Марика по-русски там говорила только уборщица Лариса, в далеком прошлом работавшая художественным редактором журнала «Искусство кино». Все трое при соучениках и сотрудниках переходили на ущербный птичий иврит, но иногда на переменке устраивали себе «пир духа» — забирались в уставленную щетками и ведрами Ларисину каморку под лестницей, пили кофе из тяжелых керамических кружек и взасос обсуждали последние достижения кино.
А точнее, все это было раньше, до того, как у Марика начались неприятности из-за этой бредовой истории с котенком, во время которой он по-бульдожьи сжал челюсти и не смог их разжать. Беда его была в том, что в своей будущей профессии он превыше всего ценил подлинность. Ради подлинности одного единственного кадра он мог в разгар августа часами неподвижно лежать на раскаленной крыше, поджидая появления пары влюбленных голубей. И только ради нее же, окаянной, он заснял душераздирающий эпизод для своего курсового короткометражного фильма в защиту животных.
Сначала в кадре появилась веселая толпа мальчишек, которые подбрасывали в воздух пушистый черный шарик. Шарик взлетал и падал, взлетал и падал. Камера смущенно ползала по обочине этих взлетов и падений, не решаясь приблизиться к ее эпицентру. Когда мальчишкам наскучило однообразие игры, они подвесили шарик на решетке террасы и убежали. Камера медленно поехала вперед, на свисающий с решетки шарик. Он странно дергался на своей длинной веревке, временами почти касаясь земли. Чем ближе подъезжала камера к шарику, тем больше он удлинялся, становясь все меньше и меньше похожим на шарик. Через полминуты весь экран заполнила ощеренная кошачья морда с вывалившимся наружу языком и вылезшими из орбит глазами. Вид этой морды был так страшен, что зрители не сразу заметили бельевую веревку, уходящую вверх откуда-то из-за кошачьего уха.
Просмотр курсовой работы Марика завершился всеобщей истерикой. Произошел настоящий детский крик на лужайке. «А-а-а-а!» — визжали чувствительные художественные девочки, затыкая зачем-то уши, «У-у-у-у!» — выли художественные мальчики, частично голубые, частично розовые, но все, как на подбор, еще более чувствительные.
«Котенок не настоящий!» — выкрикнул с надеждой кто-то, не совсем потерявший голову. В тот миг Марику нужно было всего лишь подтвердить это предположение, и дело бы обошлось легким испугом. Но тогда это был бы не Марик — а Марик не мог допустить, чтобы его создание было признано не настоящим.
«Нет, настоящий», — взбульдожив рыжую голову, коротко отрезал он. — Ничего не настоящего я не снимаю!»
Сначала ему не поверили:
«Значит, они повесили настоящего котенка? А ты стоял рядом и спокойно снимал?»
«А что я должен был сделать?»
«Ты должен был бросить камеру и броситься вынимать котенка из петли!»
« И упустить такой замечательный кадр?»
После этих слов девочки и мальчики, все, как один, и розовые, и голубые, дружно поднялись со своих мест и покинули аудиторию, оставив Марика наедине с котенком. Мертвые глаза котенка равнодушно смотрели на опустевшие стулья, а Марик растерянно стоял возле кинопроектора, постепенно осознавая степень постигшей его катастрофы. Правда, потом, он признался Габи, что как художник был удовлетворен эффектом, произведенным его творением
«Как они вопили! Как вопили — мой котенок пронзил их в самое сердце!» — восторженно повторял он.
В школе с Мариком демонстративно перестали разговаривать, — все, кроме Габи, которая в ответ на претензии своих студентов объявила, что любит людей больше, чем кошек. Тут выяснилось, что Лариса любит людей меньше, чем кошек, целую свору которых, ютящуюся на помойках вокруг ее дома, кормит каждый день, отначивая гроши от своей скудной зарплаты. С Ларисой произошло бурное объяснение и вся прошлая дружба пошла кошке под хвост.
Но главное, местное отделение Общества защиты животных подало на Марика в школьный суд. Поговаривали, что по закону любители животных могли бы подать даже в настоящий суд, но сжалились и ограничились общественным. Школа, где преподавала Габи, хоть и не слишком изощренная в обучении киноремеслу, была исключительно передовой в области борьбы за все и всяческие права, так что предстоящий суд, даже общественный, не сулил Марику ничего хорошего. Марик делал вид, что ему все это до лампочки, однако за последние дни его и без того тощее личико заметно осунулось и побледнело.
Все попытки Габи протянуть ему дружескую руку помощи он отвергал с демонстративной вежливостью — он, дескать, не хочет осложнять ее и без того шаткое положение в школе. Положение ее и впрямь было шатким, но дело было вовсе не в Марике, а в ее непреодолимой чужеродности и неспособности к компромиссам. Недаром она столько лет прожила с Дунским — неспособность к компромиссам у них была общая, что отнюдь не облегчало их
совместное существование. Последнее время они так отдалились друг от друга, что она даже не стала рассказывать ему о кошачьей драме, опасаясь какой-нибудь непредвиденной реакции, вроде взрыва ревности к Марику или затаенной любви к кошкам, которую она за ним всегда подозревала.
А вчера после занятий Марик перехватил ее в подземном переходе на Алленби, — он, похоже, поджидал ее там довольно долго, потому что она задержалась в учительской, просматривая в компьютере свои заготовки для завтрашнего урока с второкурсниками. Компьютер у нее, собственно, был и дома, — напрягшись из последних сил, они в прошлом году купили хоть и подержанный, но неплохой Пентиум. Да только с недавних пор, особенно после дурацкой вечеринки у Ритули, на которой Габи сдуру прочла Перезвонову по памяти кучу его дурацких стихов, Дунский ей назло каждый вечер не отрывался от экрана, картинно изображая из себя труженика. Что он там творил, Габи не знала — он с нею не делился, — но пальцами по клавишим перебирал крайне редко, а если начинал быстро гонять мышку по коврику, значит, раскладывал пасьянс. Или строчил пасквили в интернетскую гостевую книгу.
Габи так устала от напряженности с Дунским, что даже обрадовалась странному требованию Марика отправиться с ним на рассвете в Яффский порт, настолько рано, чтобы завершить все до начала занятий. Что именно ему нужно было завершить, он объяснять не пожелал, он только умолял ее пожертвовать ему одно утро, так как это вопрос жизни и смерти. При такой постановке дела отказать ему было невозможно, хоть Габи терпеть не могла выбираться из постели ни свет, ни заря. Кроме того, любопытно было узнать первой, какую очередную шутку готовился отмочить этот рыжий упрямец, которому она прочила великое будущее.
Утром она выскочила из дому потихоньку, стараясь не потревожить Дунского, который, как и она, плохо переносил ранние пробуждения. Записки она ему не оставила в отместку за вчерашнее демонстративное молчание, — пусть помучается, пытаясь догадаться, куда она исчезла в такую рань. Да и времени на записку не было — она так сильно опаздывала на свидание с Мариком, что даже решилась потратиться на такси. Но даже эта жертва не спасла ее от гневного блеска его рыжих глазищ, когда она появилась перед ним на пять минут позже обещанного срока.
Он сурово кивнул ей и, не оглядываясь, зашагал по залитому морской пеной скользкому помосту, всем своим взъерошенным обликом выражая презрение к бушующей стихии. Габи семенила за ним, проклиная безответственного болвана, построившего этот утлый деревянный настил без перил. Когда она уже совсем выбилась из сил, Марик остановился так внезапно, что она сразбегу налетела на него и чуть не кувыркнулась в бурлящую морскую бездну.
«Тут! — объявил он торжественно — Держите!» — и протянул Габи пластиковый мешок с суповыми сухариками-крутонами.
«И что с ним делать?» — спросила озадаченная Габи.
«Бросать чайкам», — коротко пояснил Марик, погружаясь в сложнейший процесс настройки висящей у него на шее камеры. Ни одной чайки в поле зрения Габи не было:
«А чаек нет», — сообщила она, хотя прекрасно понимала, что у Марика на все готов ответ.
Ответ и вправду был готов:
«Ничего, прилетят. Бросайте одну щепотку!».
Первая чайка материализовалась немедленно. Она выпорхнула прямо на Габи из голубой пустоты неба, окунулась в зеленоватую муть волны и тут же вынырнула с крутоном в клюве. Уму непостижимо, как она сумела его отыскать!
Камера зажужжала за спиной Габи.
«Еще одну! Быстрей! — командирским голосом крикнул Марик и Габи бросила в волны еще одну щепотку крутонов. Не успели их светлые звездочки долететь до ближайшего гребня, небо над головой заполнилось налетающими со всех сторон чайками. Они пикировали на мелькающие в волнах золотистые крупинки крутонов, и те из них, что поудачливей, взмывали в воздух с добычей, которую мгновенно проглатывали, торопясь поскорее вернуться за новой порцией.
