Эдуард Кузнецов - Мордовский марафон
И все же что-то подсказывает мне, что Ваше президентство нечто сдвинет в мире, чуть-чуть да подтолкнет его к лучшему. Удачи Вам, господин Президент!
Эдуард Кузнецов 6 февраля 1977 годаЯ уже целый месяц в больнице, что не мешает мне быть вполне здоровым: одни годами добиваются отправки сюда, а других волокут силой. О боги-боги-кэгэбоги!.. Пока я еще не знаю, почему меня увезли из зоны, известно лишь, что «по оперативным соображениям», но что это за соображения?.. Ведь наша лечебница — это не только тройка бараков-развалюх, важно именуемых больничными корпусами, но это еще и резервная зона для обеспечения многодумному начальству маневренного простора.
Сегодня прошел обследование — сдал кровь на анализ. Обнаружился у меня лейкоцитоз. Не обращаю внимания — что толку беспокоиться, если все равно не вылечишься тут. Тем более что вообще-то чувствую я себя прилично. Больница уже тем хороша, что мелькают какие-то новые лица. А то мы в своем болотце до того друг друга изучили, что прыщ на носу соседа — событие. Из года в год все одни и те же физиономии… обалдеть можно! Правда, два раза наезжали со стороны. Вот и тут на днях посетил меня щеголеватый мужчина средних лет, видать, свежеиспеченный профессор — он то и дело, как бы ненароком, упоминал свою кафедру. Но в наше заколдованное царство он прибыл в качестве работника НИИ по изучению причин совершения государственных преступлений. Профессор сей обнаружился мужем ученым, даже чересчур — сплошь юрист. Его мировосприятие так искажено злокачественным флюсом специализации, что, сидя напротив него, невольно чувствуешь себя всего лишь параграфом свода законов или в лучшем случае иллюстрацией к какой-нибудь статье кодекса. Нащупали мы с ним парочку общих знакомых — они, говорит, плохие юристы. «Архипелаг ГУЛаг» — это, сообщает пренебрежительно, юридически неграмотная книга. Ну, пообщались мы малость… Да, какое это, к чертовой бабушке, общение? Он приехал искать подтверждение своим схемам, а мне они до лампочки. Я себе сижу, отбываю срок, в меру сил искупаю вину перед народом, который вот уже четырнадцатый год бьется над моим перевоспитанием, вдруг — здрасте-пожалуйста, Эдуард Кузнецов, никак мы без твоей помощи не можем разобраться, за что мы тебя посадили… а ну-ка срочно выложи душу на стол заезжему дяде: как, что да почему? Это с какой, извините, стати? Ну, чтобы не показаться слишком невежливым, пулеметно проплел я ему хрестоматийную банальщину, ядовито усмехнулся дежурности его сокрушения о «таких способностях, не нашедших законно-сообразного применения в нашем государстве», да и был таков.
Но и от ученых бывает польза. От ученых и от кошек. Жизненный ритм нашей больничной камеры в значительной степени определяется черно-белой Муркой капризной принцессой в кругу умиленно сюсюкающей полосатой прислуги. У нас в зоне одно время завелся было ученый кот, стрелой вылетающий в окно, едва надзиратель — в дверь, но в конце концов его изловили и казнили. А тут как-то прилетел голубь с ниткой на ноге, а на нитке-то бумажечка (!) подозрительная трепещет… Что тут началось! Голубя-таки зашибли кирпичом (что за славная была виктория!), а «письмо», оказавшееся грязным клочком газеты, начальство тщательно изучило и выбросило… Пугливые голуби на крыше да скалящие зубы овчарки на поводках у конвоиров — вот и вся наша живность, не считая полчищ мышей и крыс. А в больнице кошек не преследуют — без них крысы всех больных съели бы… Эта ночь у Мурки была удачной — мышь и две крысы, которых она одну за другой — хвастливо притащила мне на койку. Мышь она сжевала с хрустом, а крыс пришлось в форточку выбросить. Сон как рукой сняло. Темно, тихо, лежу, курю… И вспомнился мне этот недавний ученый, его отработанное прощание: «спасибо за содержательную беседу. В чем-то вы меня укрепили, а в чем-то и поколебали…» Врет, конечно. К тому же я не собирался его колебать, меня больше интересовала кружка с чефиром — остынет ведь, пока я тут чеканю: «основная причина рецидивного привлечения к суду — препятствия для социальной адаптации: трудности с жильем, пропиской, работой, учебой, гласный надзор, паспортный режим и т. д. Все это способно довести недавнего узника, как правило, болезненно жаждущего поскорее наверстать отнятые у него заключением годы, до белого каления и спровоцировать его на шаги, квалифицируемые судом в качестве злобно враждебных существующей системе». Ну, говорит, вы же должны и государство понять — оно вам не доверяет. А поняв это, надо было подчинить все свои способности адаптационным целям и в этом обрести удовлетворение. Ведь свобода, говорит, — это осознанная необходимость. Иной раз, и вправду, от кошек и юристов бывает неожиданная польза: Мурка растолкала меня в три часа ночи, а юрист побудил еще раз задуматься над определением свободы. Хотелось мне наметить решение этой проблемы именно в рамках традиционной пары категорий: «свобода — необходимость», ибо мое былое определение свободы — как добровольного выбора господина с правом смены его на другого — в силу умышленной метафоричности затушевывает взаимообусловленное противостояние этой пары. К тому же оно мне показалось слишком безнадежным признанием обреченности человека метаться от несвободы к рабству, так как право смены барина, (хотя бы и добра на справедливость, истины на творчество и т. д.) — это всего лишь момент, просвет, жалкий Юрьев день, призрак независимости… Мне помнилось, что истина о свободе может оказаться не столь безысходной — хотя бы в потенции. Но в конце концов я пришел почти к столь же грустному результату. Но это потом, не будем спешить, соблюдем естественный порядок.
Вот что я надумал, лежа в ночи, и чем хочу с тобой поделиться — не потому, что это шибко оригинально (вероятнее всего, это — велосипед), а потому, что, во-первых, давно собирался ответить на твое, годичной давности письмо с высоколобыми рассуждениями о смысле жизни (я их, извини, запамятовал, осталось лишь общее впечатление несомненной толковости и известной глубины), во-вторых, не о лагерных же буднях писать — они и без того известны тебе досконально, а в-третьих, это мой принцип: не выдумывать тему, а писать о том, что волнует в данный момент — пусть он пройдет и позже покажется смехотворным, зато это несомненная правда момента… На большее я и не замахиваюсь, рассказывая о себе, — я же не литературный герой, личная правда которого должна совпадать с общелюдской.
Перебирая в хронологическом порядке все запомнившиеся мне определения свободы, я не мог не заметить нарастающей тенденции к правомерному вытеснению зауженного понимания свободы лишь как избавления от препятствий (каузальности, фатума, принуждения) понятием творческой свободы. Мне пришло в голову, что это вытеснение в пределе должно бы отлиться в формулу, жизненным стержнем которой является понятие цели. Но если древних и не очень древних философов я более или менее знаю, то новейших — лишь понаслышке, и мне такая формулировка неизвестна… Так почему бы и не попробовать самому к ней подобраться? Издавна сопрягаемой паре «свобода — необходимость», скульптурно застывшей в вечном напряжении безнадежного противоборства, недостает третьей фигуры — «цели». Стоит ей появиться, как мраморно-мертвые бицепсы-трицепсы титанов начинают жизнеподобно играть, на их несоразмерно торсу маленьких личиках появляются осмысленные гримасы, глаза загораются некоей догадкой… Понятие свободы без понятия цели бессодержательно. Реально можно говорить лишь о свободе ради достижения какой-то цели. Самая главная человеческая несвобода — это неизбежность смерти. Осознаешь ты это или нет, ты смертен, причем, по слову мессира Воланда, внезапно смертен. Разумеется, осознавший эту неизбежность и с ней примирившийся (!) частично развязывает себе руки для устройства своих делишек в тот отрезок времени, который отпущен ему судьбой или генами. Таким образом, осознание необходимости иногда частично освобождает, но не через преодоление данной необходимости, а благодаря примирению с ней, освобождает не от нее, а всего лишь для каких-то других делишек. Это укоренилось в сознании и однозначно закреплено в языке — само понятие необходимости имплицирует обязательность подчинения ей. Итак, рассматривать свободу и необходимость замкнутыми друг на друге лишь через посредство познания — блуждать в заколдованном кругу рабства, где речь может идти только о степенях разумности раба и его хитрящей покорности диктату неумолимых неизбежностей. В качестве печальной констатации сегодняшней данности это почти верно, но это мертвая истина, ибо нет в ней перспективы, нет в ней для человека исхода, ни даже обещания его — хотя бы в форме неверифицируемого трубного архангельского призыва. Именно это меня не устраивает, над этим я и бьюсь — над исходом… Стоит произнести слово «цель», как надо говорить и «средство». Итак, пожалуй, это могло бы звучать следующим образом: свобода — это познание необходимости и доступ к средствам преодоления ее ради достижения своей цели.
