Алекс Тарн - В поисках утраченного героя
Утром старик Коган встретил нас необычно приветливо. Честно говоря, он и до того не казался мне таким злобным, каким обрисовал его Борис в своей повести. Возможно, сильное чувство, ощутимо звучавшее в рассказах старика, и впрямь следовало назвать ненавистью. Но я не спешила осуждать его за это. Во-первых, могли ли не сказаться на психике те чудовищные испытания, которые судьба обрушила на этого человека? Раннее сиротство, детдом, насилие, лагерь… — есть от чего озлобиться. Во-вторых, старик Коган пока еще оставался одним из возможных кандидатов в авторы. А корректор никогда не должен судить автора — ведь это может повлиять на отношение к тексту.
Не исключаю также, что в моем присутствии старик вел себя несколько иначе, чем наедине с Борей. Я ему явно понравилась. Во всяком случае, пока рассказ шел на мирных тонах, Коган обращался исключительно ко мне, полностью игнорируя Бориса. Но стоило возникнуть в его речи хоть сколько-нибудь обвинительной патетики, как вся она незамедлительно переадресовывалась мирно дремлющему доктору Шохату. Потревоженный гневными выкриками, Боря вздрагивал, просыпался и принимался хлопать глазами — сначала недоуменно, затем сердито. Неудивительно, что доктор и его клиент испытывали друг к другу нескрываемую антипатию.
Но в то утро, открывая нам дверь, старик даже попытался выдавить из себя некое подобие сердечности — абсолютно безуспешно, ибо последняя улыбка давно уже сгнила от многолетнего неупотребления в самой дальней кладовке стариковской души. Карп отсутствовал. Хозяин усадил нас в гостиной и потер руки. В этот момент он напоминал почтенного ученого, готовящегося представить труд своей жизни Королевскому обществу, с сэром Ньютоном во главе.
— Мне нужно, чтобы вы поняли, — торжественно произнес он. — Сегодня у нас чрезвычайно важный момент. Он прояснит вам очень и очень многое. Прольет, так сказать, свет. В том числе и на вещи, которые столь многие хотели бы забыть. Хотели бы, да только кто им позволит!
Последнюю фразу Коган прорычал в сторону пока еще бодрствующего Бори. Тот презрительно фыркнул, но промолчал.
— Как вам уже известно, Леночка… — Коган вновь повернулся ко мне, сменив по такому случаю гнев на милость, — …я сидел в Ухтижемлаге.
Я кивнула — да, помню. Старик рассказывал об этом на нашей предыдущей встрече. После короткого следствия его признали троцкистским вредителем и определили в Ухто-Ижемский исправительно-трудовой лагерь, находившийся в республике Коми, в поселке Чибью, который впоследствии превратился в город Ухту. Когану крупно повезло попасть в оборот с первого курса геофака. Случись это полугодом раньше, он загремел бы по общему маршруту — на лесоповал или в рудники. А так сразу заделался аристократом — в геологоразведку, искать нефть и асфальтиты.
— Так вот, — тихо сказал старик. — В начале сорок четвертого начальник нашей поисковой группы был арестован за вредительство. А с ним, как водится, выдернули с поля и всех остальных. Вернули в Ухту и раскидали по разным лагпунктам. Я попал на спецзавод, почтовый ящик 3179. Это было страшное место. Верная смерть. От поэзии.
— От какой поэзии? — хмыкнул Боря. — Вас что там — Лебедевым-Кумачом насмерть зачитывали? Или Исаковским? Или…
Старик остановил его движением руки и приосанился.
— Поэзия — та же добыча радия, — продекламировал он. — В грамм добыча, в год труды…
— Значит, Маяковским, — догадался Борис. — Не такая уж страшная смерть…
— Прекратите паясничать! — рявкнул старик, немного помолчал и снова повернулся ко мне. — На спецзаводе добывали радий. Вы знаете, что такое добыча радия из воды? Хотя откуда вам знать… Да и никто уже сейчас так не добывает — слишком дорого. Но при Сталине, когда жизни зеков не стоили ничего…
Он несколько раз прошелся по комнате из конца в конец. Я не знаю, много ли правды в его последующем рассказе, но это и не столь важно — по крайней мере, для моих целей. Со слов старика выходило, что во второй половине двадцатых годов рядом с поселком Чибью забурили нефтяную скважину, но вместо ожидаемой нефти на поверхность хлынула вода, причем вода радиоактивная. Она содержала ничтожный, но вполне реальный процент солей радия.
Пригодными для добычи считались тогда месторождения Канады и Конго с выходом одного грамма продукта на пять тонн руды. Это чудовищное соотношение и поразило в свое время пролетарского певца-футуриста. Любопытно, что сказал бы Маяковский о том способе, который практиковался в Ухтижемлаге? Для получения того же результата — одного грамма радия — на ухтинском спецзаводе требовалось переработать в пятьдесят тысяч раз больше сырья — двести пятьдесят тысяч тонн радиоактивной воды! На один грамм вещества — четверть миллиона кубометров!
Акведуки подводили воду от десятков скважин в приемные желоба огромных отстойных чанов. Затем концентрат отцеживался допотопными фильтрами из мха и опилок, обрабатывался в муфельных печах и центрифугах. После многоступенчатой кристаллизации миллиграммы конечного продукта запаивали в стеклянные ампулы.
— Почти всё там было из дерева, — говорил старик Коган по дороге из угла в угол. — Всё — трубы, чаны, корпуса. Дерево накапливает радиацию. Но сталь не выдерживала этой воды, разрушалась моментально. Быстрее людей. А люди… люди… видели бы вы…
Он покачал головой.
— В этом тоже евреи виноваты, Эмиль Иосифович? — мрачно спросил Борис. — Ну, выкладывайте, выкладывайте… Я ведь вижу, у вас и тут заготовлен какой-нибудь Фельдман.
Коган яростно всплеснул руками.
— Представьте себе! Только не Фельдман, а Ферсман! Профессор! Академик! Рапортовал о победе советской науки. Над нами, мол, западные коллеги смеялись: невозможна, мол, добыча при такой концентрации. А мы вот доказали — при советском строе все возможно! Все! О цене он, правда, умалчивал, сволочь… А детально разрабатывал эту технологию — знаете кто?
Тяжело дыша, он стоял перед нами. Мы с Борисом молчали.
— Инженер Гинсбург! — завопил старик. — Мне нужно, чтобы вы поняли. Гинсбург! Они же весь край отравили, мерзавцы! Потом из этих досок школы строили, детские сады! Вы слышите?! Преступная ваша нация!
— Так, — сказал Борис, вставая. — Знаете, Эмиль Иосифович, мне это надоело. Всему есть предел. На этой мажорной ноте мы и закончим, если не возражаете. А если и возра…
— Подождите, — остановил его старик Коган. — Сядьте, я вас очень прошу. Я ведь не об этом вовсе хотел рассказать. Это так, вступление. К чему-то очень важному. Мне нужно, чтобы вы поняли. Пожалуйста.
Видно было, что он и в самом деле опомнился и сожалеет о своем явно незапланированном взрыве.
— Ну, не знаю… — Борис пожал плечами и посмотрел на меня.
— Сядь, Боря, — сказала я.
Старик облегченно вздохнул.
— Спасибо, Лена. Я ведь всего лишь хотел… Для фона… — он горько усмехнулся. — Не знаю, насколько он был радиоактивным, этот фон, — дозиметров там не было, никто даже слова такого не слышал. Я лично провел на спецзаводе всего несколько дней. Пока начальство не договорилось с чекистами. План по геологоразведке никто не отменял, а как его без геологов вытянешь? Вот и вернули нас в поле. Чудом выжил. Но я все равно благодарен судьбе за эти несколько дней. Потому что там я познакомился с необыкновенным человеком. Он работал на первом этаже, чистил фильтры и уже доходил. Жить ему оставалось не больше месяца…
Старик Коган судорожно сжал в кулаке правой руки кисть левой, затем — наоборот. В тишине гостиной сухо щелкали старческие суставы. Судя по бориному удивлению, он никогда еще не видел своего клиента таким взволнованным. Рассказ старика то трещал сбивчивой скороговоркой, то прерывался длительными паузами.
Необыкновенного человека звали Антон Вебер; его взяли в плен на Украине летом сорок второго года. Мюнхенский немец, он тем не менее хорошо говорил по-русски. Языку Вебер научился в Бердянске, где также оказался в качестве военнопленного — только на двадцать шесть лет раньше Ухтижемлага, еще во время Первой мировой.
— Такая моя фатальность, — печально сказал он Когану. — Мой плен получается уже на второй войне. Ту войну мое здоровье трудно, но пережить. Эту — уже нет.
Тогда, в шестнадцатом году, Антон был восторженным двадцатилетним юнцом, убежденным социалистом и пацифистом. Он прятался от мобилизации больше года, пока баварская полиция не доставила его на призывной участок. Но даже грубая сила не могла заставить Вебера стрелять в угнетенных пролетариев всех стран. С пролетариями всех стран надлежало объединяться, что Антон и проделал, сдавшись в плен при первой же возможности.
Русские братья встретили его приветливо. Социалистические лозунги были тогда в моде, особенно в армии. А уж в семнадцатом году Антон Вебер и вовсе стал своим в доску, германским братишкой. В Бердянске он даже выступал на митингах, и толпа восторженно рукоплескала этому живому свидетельству всемирного единения трудящихся. В преимущественно немецких речах товарища Вебера можно было, хотя и с трудом, различить небольшое, но постоянно растущее количество русских слов. Впрочем, языковой барьер никому не мешал: всем известно, что в социалистической речи главное не смысл, а интонация. С интонацией же у товарища Вебера все обстояло в полном порядке.
