Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 7, 2003
Впервые в жизни проявив характер, она слабым свистящим шепотом запретила дочке Тамары Алексеевны, Герману и Лизе появляться в ее последней (три крайних окна второго облупленного этажа) онкологической палате. Галина Тимофеевна не хотела прощаться. И до последнего дня, уже едва способная шевелиться, при помощи набухшей от слез Тамары Алексеевны в назначенный час добиралась до окна и, вцепившись костенеющими пальцами в раму, покрытую грубой коростой осыпающейся краски, смотрела мокрыми невидящими глазами, как ее дети гуляют по роскошному осеннему парку онкологического института. Три крепко взявшиеся за руки фигурки в расплывающихся от слез ярких плащах. Ее дети.
Момент перехода Галина Тимофеевна едва ощутила — просто мгновенный и обморочный укол, словно во сне, когда всем оборвавшимся сердцем оступаешься на чудовищной высоте и тут же мягко и упруго планируешь на невидимых крыльях — на самое дно разреженного сном воздуха. И никакого света в конце тоннеля, головокружительного полета и одушевленного шепота усопших — ничего, кроме бесконечного одинокого ожидания в пустом зальчике убогой привокзальной почты.
Первое время звонков было много, и Галина Тимофеевна едва поспевала переходить из одной облупленной кабинки в другую, прислушиваясь к далеким, прерывающимся голосам, но телефонные мембраны становились все непроницаемее, а кабинки все призрачнее, и она подолгу застывала на неудобном казенном стуле с холодной пластмассовой спинкой, беспокоясь и схватываясь при каждом коротком переливчатом треньканье. Но связь барахлила, и Галина Тимофеевна со слабой, виноватой улыбкой опять опускалась на свой стул и все комкала в иссохшей лапке маленький влажный платочек с красным, похожим на паука цветком, который Лиза вышила на уроке труда в четвертом классе.
Потом звонки прекратились вовсе, и Галина Тимофеевна впервые почувствовала тихое, но безостановочное движение внутри и вокруг себя, словно она лежала на дне настойчивого ручья и погружалась все глубже и глубже, протягивая немые полуразмытые руки к зеленоватой, клубящейся поверхности и растворяясь в теплой, щекотной мути. Дольше всего держалось в памяти дрожащее изображение Лизы, но и она, вопреки логике все еще существующего где-то времени, не взрослела, а становилась меньше, бесцветнее, пока наконец не притаилась щекотной рыбкой внутри опустевшего материнского живота. И Галина Тимофеевна поняла, что больше не помнит своего имени. Тогда, сделав судорожное, отчаянное усилие, она встала и, тяжело раздвигая кисельный, загнивающий воздух, побрела к немой, струящейся телефонной будке.
Дочь Тамары Алексеевны проснулась, вздрогнув всем потяжелевшим, подурневшим от поздней беременности телом, и бессмысленными со сна глазами уставилась в медленно розовеющий прямоугольник окна. Томительно вздыхал подобравшийся к самому дому сосновый прибой, и в такт ему ритмично колыхалось загорелое плечо умаявшегося за долгий дачный день мужа. Едва слышно, на пределе ощущения, зудел в полумраке проголодавшийся комар.
Как же ее звали? Полина… нет, Альбина Матвеевна. Все-таки Полина, а не Альбина. Полина Матвеевна. Татина Татеевна. Или Татетеевна? Полина Татетеевна, Патрикеевна, Алевтеевна, перебирала женщина, нанизывая на невидимую нитку непослушные, забытые бусины.
Комар уловил волну мощного живого тепла и восторженно смолк, пристроившись у подножия рыжего волоска — поближе к зияющему темному кратеру поры. Патрикеевна, Фадеевна, Ти… Мужчина, не просыпаясь, дал себе оглушительно-влажную пощечину и скрутил комара в крошечный липкий комочек. Женщина вздрогнула еще раз, машинально прикрыв ладонями круглый живот. Спи, пробормотал мужчина, тяжело переворачиваясь и прижимая к груди ртутную, слегка светящуюся в предрассветной спальне голову жены. Еще рано. Рано, согласилась женщина, неотвратимо погружаясь в медленные, зеленоватые слои сна и чувствуя, как вращается, опускаясь, потолок, обшитый душистой вагонкой, как ходит, осторожно сужая круги, огненная лисица с огромным, тающим в темноте хвостом и все гуще, все тяжелее пахнет чем-то сладковатым, знакомым, родным…
В животе ее, засыпая, тяжело толкнулся неясный ребенок, связь со слабым щелчком разъединилась, и Галина Тимофеевна умерла.
Сергей Хомутов
Летящие версты
Хомутов Сергей Адольфович родился в 1950 году. Выпускник Литературного института им. А. М. Горького. Автор десяти лирических сборников. Главный редактор литературно-исторического журнала «Русь». Живет в Рыбинске.
* * *Проснусь в переполненной бочке вагона —
на жестком устану.
Какого еще ожидать перегона,
коль всё не по плану?
Какого еще ожидать полустанка,
уж я и не знаю.
В соседнем купе продолжается пьянка,
печально внимаю.
Добро, за окошком бегут перелески,
холмистая местность.
И звездчаты встречные речки от блеска,
змеясь в неизвестность.
Летящие версты — прощальные строчки
за пологом дыма…
А жизнь, как и прежде, от точки до точки
неисповедима.
Всё разумное в нас и безумное равновелико —
то бесценные ценности, то по углам черепки…
Две сектантки поют, завывают протяжно и дико
на заснеженной станции возле замерзшей реки.
Что сюда занесло эту пару неясного свойства
и о чем эти песни, подобные шуму в степи?
И душе не укрыться, не спрятаться от беспокойства —
всё в России по замыслу вроде и всё вопреки.
За платформой деревня, где сеют и пашут весною,
где еще уберегся по нищенским избам уют.
Но какою-то жгучей, какой-то всесветной виною
переполнено завтра — а рядом сектантки поют.
Кто их бог — неизвестно и кто их кумир — непонятно
и бессмысленно спрашивать, ибо ответа не жди.
Далеко ль собрались или нынче ж вернутся обратно
и какие надежды в сухой сберегают груди?
Налетит тепловоз, оборвав с возвращением в город
размышленья твои о превратностях общей судьбы.
Но и там лишь острее сиротский почувствуешь холод
и ничтожность своей не дошедшей до Бога мольбы.
…За окном темнота, и, к стеклу приникая глазами,
ты напрасно пытаешься высмотреть вечное дно,
что с рожденья до смерти привычно зовем небесами.
Но глядишь и глядишь, и другого тебе не дано.
Апрель, на кладбище размытое
спешат машины и народ.
Уткнув в кашне лицо небритое,
с трудом пройдешь к могиле вброд.
Повернуты и опрокинуты
недавно врытые кресты,
водою памятники сдвинуты,
обсели вороны кусты.
А похороны продолжаются,
не остановишь этот смерч —
в потоке мутном отражаются
одновременно жизнь и смерть.
Память — грустное наследье,
столько горькой правды в ней.
Новое тысячелетье
от иных растет корней.
Омут темный, серебристый
с окуньками да плотвой,
луг пресветлый, бор пречистый,
вы остались в жизни той —
там, где утром с зыби синей
долетал к нам водный прах,
там, где кладбище святыней
было в розах и крестах,
где еще земная сила
мне сулила столько благ
и прабабкина могила
не осыпалась в овраг…
Декабрьское утро. Безликие стены столетья.
Навряд ли печальней возможно представить наследье.
И не с чем уйти, чтобы с чем-то обратно вернуться,
добро бы от сна — тяжелее от яви очнуться.
Кривые ступени, холодные серые плиты,
и камни разбиты, и мысли святые забыты,
и клети лесов накренились до самого неба.
И мертвая память как несовершенная треба.
Под сводами Спаса невидимо Преображенье,
лишь темного снега наметы, морозное жженье.
Всё выше идем, а как будто спускаемся ниже,
и странно услышать почти позабытое «…иже»…
О, сколько еще нам щепотью крестить этот воздух,
чтоб снова исконный наш, отчий, почувствовать роздых,
увидеть, что паперть от ладана стала туманна…
И грешные губы молитвенно шепчут: «Осанна!»
Слова, превращенные в пули,
возможно, уже не слова:
в сплошном демоническом гуле
они утеряли права
на музыку, что согревала
и души звала к небесам,
и вечную жизнь обещала,
и волю давала слезам.
Уйдем в тишину золотую,
в молчание далей цветных,
где губы молитву святую
прочтут, поминая родных.
И вечная тайна пробьется,
жестокую блажь отстраня.
И музыка вновь отзовется,
в согласных и гласных звеня.
Рустам Рахматуллин
