Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2006)
А когда, с ребенком на руках, она вошла впервые в свой новый, свой собственный дом, душу ее охватил такой покой, какого она не знала в жизни. Она так и сказала родителям по телефону: душу мою охватил неизъяснимый покой. Родителей смутила непривычная манера дочери выражаться, они задавали тревожные вопросы, по телевизору ситуация на территориях казалась им очень опасной. Но Элла только улыбалась в трубку, глядя в окно, где бесконечной чередой катились друг за другом покатые иудейские холмы, лишь там и сям замаранные темными пятнами арабских деревень.
Когда родился третий ребенок, родители наконец решились приехать посмотреть на внуков. Отец и мать почти не раздражали теперь Эллу, наоборот, они только усиливали ощущение устойчивости и нужного порядка, и она уговаривала их переехать насовсем, дедушка с бабушкой очень нужны детям, да и сами они уже в том возрасте, когда лучше быть поближе к своим.
И к рождению четвертого ребенка они переселились. Мать очень помогала Элле с двумя младшими детьми, а отец часто гулял и играл со старшими. И Элла чувствовала, что теперь нужный порядок установлен полностью.
Правда, мечта о том, чтобы закрыть за собой дверь и никто не войдет, не осуществилась и уже не могла осуществиться, но она об этой мечте даже и не вспоминала, слишком много было других забот.
Элла любила всех своих детей, но любимчиком был первенец, Эли. Он был капризуля и сластена, но красивый и умненький мальчик. Особенно он любил суфганийот, сладкие, обсыпанные сахарной пудрой пончики с вареньем, да и все в семье их любили. Но делать их самой — большая возня, Элле было некогда. А купить их, кроме как на праздник Хануки, можно было не везде. Поэтому Элла, приезжая в город, непременно заходила в булочную-кондитерскую в центре, где вкуснейшие, нежные пончики продавались почти всегда.
И вот когда ее старшему сыну Эли исполнялось уже восемь лет, она решила побаловать свою семью и зашла в эту кондитерскую. И здесь ее застиг взрыв, совершенный молодым арабским самоубийцей (такое в те дни случалось у нас часто).
Элла погибла.
Она погибла, и ничто уже не может отнять у нее то чувство безопасности, с которым она прожила последние свои десять лет.
ПОИСК
В Израиле Юля впервые услышала, как люди говорят “я ищу себя”.
И молодые, из тех, которые задумываются, да и взрослые занимаются этими поисками, женщины особенно. И ищут себя, и ищут, и нигде найти не могут. А Юля, с тех пор как вышла из детства, хоть и растерянная была, и рассеянная, и растрепанная, но никогда не догадывалась, что ей надо искать себя. Она всегда была тут, вот она, всегда с собой, даже слишком. Но как только услышала это выражение, сразу поняла, что именно этого ей всегда и не хватало, найти себя. Поздновато, но искать надо.
Раньше она всю жизнь искала совсем другого: денег на прожитье, мужчину-любовника, женщину-приятельницу, интересную книжку (книжку на крайний случай). Всю жизнь искала и иногда находила (книжку легче всего), а потом теряла. Никогда и ничего она не находила надолго, на постоянно, ни работы и заработка, ни мужчины, ни подруги, и только книжки были при ней и утешали. Все остальное как-то проскальзывало между пальцев.
У нее и жилья своего постоянного не было, хотя прописка была, там, где Юля жила когда-то с мамой и папой. Но мама и папа, дай им Бог здоровья, хотели жить долго, а людей, которых приводила Юля, в своем доме не хотели. Поэтому и места для жизни тоже приходилось себе искать, она то пристраивалась тайком в каком-нибудь чужом общежитии, то снимала комнату, изредка жила с кем-нибудь, но до сорока лет это ее не тяготило, наоборот, казалось смело и оригинально — вон я какая, птичка небесная, не то что вы все, буржуи несчастные.
Но потом стало уже за сорок, замуж Юля выйти не надеялась, она давно поняла, что на таких, как она, не женятся, а мама с папой правильно питались, совершали долгие прогулки и выглядели по-прежнему свежо и молодо.
Юля начала немного уставать от этой жизни и, со свойственной ей спонтанностью, все враз переменила — взяла да эмигрировала из России в Израиль. Тогда это тоже казалось смело и оригинально. Тут она и узнала, что надо себя искать, хотя привезла себя с собой целиком и полностью, ничего не потеряла по дороге.
Однако прежде надо было искать все те же знакомые вещи. Юля почему-то рассчитывала, что тут это будет проще, но оказалось не так.
В России о Юле ровным счетом никто не заботился, а тут проявили кое-какую заботу. Обучили азам нового языка, дали немного денег. Но от азов Юля далеко не ушла, а денег давали мало, едва хватало, чтоб снимать комнату в квартире с двумя соседями. Такое она и там могла найти, где уж тут искать себя.
Вместо этого пришлось искать работу.
С неполным библиотечным образованием и без языка для Юли находилось лишь два вида работы: уборка и ухаживать за стариками. Второе казалось предпочтительнее, и Юлю послали обслуживать старого художника, сломавшего себе шейку бедра. Художник был родом из Германии — Юля сказала, что учила в школе немецкий, хотя от него не оставалось даже азов.
Юля радовалась, что идет работать в интеллигентный дом, но действительность превзошла все ее ожидания. Юля вошла в квартиру и ахнула: со всех стен и простенков в коридоре и даже с внутренней стороны двери на нее светили великолепные, яркие и радостные картины. Мало того что художник, еще и очень хороший, и Юля совсем повеселела.
И работать у художника оказалось нетрудно и приятно. Он уже ходил с ходунком, за собой делал все сам, и требования его были невелики: подмести в кухне и в коридоре, вынести мусор, заложить белье в стиралку, купить продукты по заготовленному им списку. И сварить суп, всегда один и тот же, — это было немного сложнее, готовить Юля толком не умела, но художник безропотно съедал, что получалось. Зато мыть пол и вытирать пыль в комнатах, где едва можно было пройти от стеллажей и полок, тесно заставленных полотнами в рамах и без рам, он категорически запретил — и мне же легче, радовалась Юля. И только одно его требование сильно огорчило Юлю: он просил разговаривать с ним как можно меньше, исключительно по делу. Так что немецкий оказался не нужен, да и иврит не очень — хватало того, что у Юли было. А ей как раз очень хотелось поговорить. Старик казался незлым, лицо у него во время работы было радостное и интересное, а ей было скучно и одиноко.
С течением времени они привыкли друг к другу. Юля научилась сносно варить суп, а художник начал изредка, не отрываясь от работы, отвечать на ее осторожные подступы к разговору. Во всяком случае, на вопрос, как он себя чувствует, он теперь отвечал всегда, и всегда одинаково: “Спасибо, лучше”.
Но Юля видела, что на самом деле не лучше, а хуже. Перелом его, видимо, почти зажил, он ходил теперь с палкой, но со дня на день становился все темнее лицом, реже улыбался во время работы, меньше ел, и однажды Юля застала его поздним утром не у мольберта, а на диване.
Он тут же встал и взялся за кисть, но такого раньше никогда не бывало, и Юля несколько обеспокоилась.
— Может, позвонить кому-нибудь? — предложила она.
— Зачем? — спросил художник, мельком глянув на Юлю.
— Ну... пусть навестят... ты, я вижу...
— И кому?
— Я знаю... родным, друзьям...
Художник промолчал.
— Так позвоним?
Художник положил мазок, отошел от мольберта, опять подошел, и все молча.
Юлю вдруг осенило. В конторе по найму переводчик ей сказал, что посылают к человеку, уцелевшему в катастрофе, но она думала, автомобильная катастрофа, там он и травму получил. И только сейчас сообразила, что это совсем другая Катастрофа.
— Или у тебя нет никого?
— Почему же никого, — неохотно усмехнулся художник. — Вот ты у меня есть.
— Нет, серьезно. Никаких родных?
— Не знаю, — пробормотал художник. — Не помню. Может, и есть.
— Ты не помнишь, и они тебя забыли?
— Если есть — вспомнят.
— Когда?
— Потом, — твердо сказал художник, и Юля поняла, что разговор закончен.
Но думать об этом не перестала. Думала о том, что и раньше ее несколько удивляло — за все это время в квартиру никто не приходил, только в начале пару раз медсестра, заниматься лечебной физкультурой, да еще парень из электрокомпании, снимать показания счетчика. А телефон вообще звонил только однажды, социальная работница осведомлялась. Раз-другой звонили в дверь, но художник открывать не велел, говорил — я никого не жду.
