Илья Штемлер - Сезон дождей
– У тебя тоже нос далеко не римский, – буркнул Евсей, он всегда терялся, болезненно воспринимая намек на его скромные доходы.
– У меня профиль Анны Ахматовой! А ее не заподозришь в нечистоте крови! – Наталья тронула пальцем маленькую горбинку на переносице. – Ладно, Сейка, давай выпьем за моего далекого пращура, Почетного гражданина какого города?
– Витебска.
– Витебска! Купца Первой гильдии и православного христианина Шапсу Лейбовича, который вернул меня в племя избранных Богом. Надо сказать, Сейка, я ощущаю эту отметину довольно давно, лет пятнадцать как.
Евсей удивленно вскинул брови. Наталья приблизила рюмку к губам, макнула кончик языка в коньяк, точно кошка, сморщилась и, пересилив себя, сделала короткий глоток.
– Я буду помнить это всю жизнь, – закончила она фразу.
Евсей выжидательно смотрел на жену. Маленькие, несколько оттопыренные уши Евсея покраснели от любопытства, если поверить замечанию Натальи.
– «Дело врачей» помнишь? – проговорила Наталья. – Когда это было?
– В январе 1953 года, – подсказал Евсей.
– Верно. Помнишь.
– Еще бы. Мать не выпускала отца из квартиры. С его шнобелем он тогда мог не вернуться домой.
– Мне тогда было четырнадцать лет. Мы жили на Охте, в однокомнатной квартире, отец еще не был начальником. За мной приударял один подонок, сосед по двору. Я его не замечала, он страшно злился и устраивал мне всякие козни. А тут началась история с врачами-евреями, задумавшими извести наших вождей в угоду мировому сионизму. Газеты, радио только об этом и вопили. Народ озверел. Как-то я возвращалась из школы. На мне была мутоновая шубка и мутоновая шапочка, из-под которой я выпускала волосы. Среди девчонок было модно – длинные волосы, схваченные в хвост бантом. Во дворе меня окружили три пацана, среди них был и тот подонок. «А, жидовка! – заорали они. – Жид – по веревочке бежит, за копеечку дрожит». Я размахнулась и врезала кому-то портфелем. Они вырвали портфель, схватили за руки. А тот, подонок, зашел за спину и зажигалкой поджег мне волосы. Они вспыхнули, как солома. Я почувствовала страшный жар в затылке и дико закричала. Пацаны перепугались и бросили меня. Если бы не шапочка, они бы всю гриву сожгли, сволочи. – Наталья помолчала и добавила: – Но самое страшное, Сейка. Пришла мать того подонка, принесла деньги за испорченную шубку, просила моих родителей не раздувать скандал. И знаешь, что сказала? «Он же не знал, что ваша девочка русская».
Наталья умолкла и усмехнулась. Беды минувших лет, даже самые горькие, с течением времени превращаются в заурядные эпизоды из детства. Даже самые отчаянные, порой хулиганские проступки со временем обретают ореол невинной бесшабашности, находят оправдание, вызывают снисходительную улыбку и понимание. Почти все, кроме тех, в основе которых лежит обида, замешанная на расовых или национальных чувствах. Вероятно, Всевышний, поделив свое стадо по национальным признакам, придумал наказание в случае нарушения Его заповедей взаимным человеческим уничтожением. Мотивами национальной принадлежности можно оправдать любой проступок. Маленький Евсейка это познал в далекие годы детства. Когда его собирались наказать за учиненную им драку, он выкрикивал в свое оправдание, что «задели его нацию», хотя толком и не знал, что это такое. И наказание значительно смягчалось.
Давняя, казалось, «доисторическая» история, происшедшая с маленькой Наташей, глухой обидой охватила Евсея, словно все произошло на его глазах и он не смог ее защитить. Он нервно, до побелевших косточек, прижал к столу пальцы.
В груди теснило и жгло. Нить, единящая их как мужа и жену, в представлении Евсея теперь тянулась не с момента их знакомства и женитьбы, и даже не с момента рождения сына, а, властно пронзая время, ворвалась из далекого детства Наташи, становясь куда прочнее и надежней – стальной канат, а не нить. Как бы ему – драчливому, ловкому и сильному мальчишке – хотелось перенестись в те годы к подъезду дома на Охте и раскидать ту дворовую шваль. С каким бы упоением приложил бы он свой тренированный кулак гимнаста и боксера к их сопливым курносым физиономиям! С абсолютной уверенностью в своей победе по праву школьного атамана – титула, который он завоевал во многих дворовых и школьных потасовках. Получая от матери взбучку после каждого родительского собрания. «Если бы рядом была вырыта могила, я бы прыгнула туда от стыда, – кричала Антонина Николаевна, тряся тощее, но мускулистое плечо сына-драчуна. – Ты – позор семьи, атаман сопливый. И не говори мне, что они первыми начали, что нацию твою задели. Больше на тренировки тебя не отпущу, боксер хренов!» Но отпускала. И синяки примочками выводила.
Наталья оставила рюмку, завела руку за шею и провела ладонью по затылку.
– Вот здесь долго оставался след от ожога, – проговорила она.
Евсей поднялся со стула, зашел за спину жены, отвел в сторону теплую кисть ее руки. Мягкий локон темным завитком скрывал ямку затылка. Евсей наклонился, прикрыл глаза и приблизил губы к месту, когда-то помеченному следом от ожога. Но не коснулся. Он вдруг уловил запах табачного дыма. Это было столь неожиданно, что Евсей открыл глаза. Наталья никогда не курила. К запаху табака примешался другой, стойкий и резкий запах мускуса, сильный мужской запах. Именно в это мгновение Евсей впервые ощутил свой необъяснимый дар распознавать в запахе Образ. Затуманенный, неясный, но, главное – чужой, незнакомый, вызывающий тревогу, как предчувствие.
Наталья чуть повернула голову и боком, по-птичьи, взглянула на мужа.
В холодном овале зеркала Евсей рассматривал лицо, принадлежащее некоему существу по имени Евсей Наумович Дубровский. И чем дольше он смотрел в темные глаза, на взъерошенную шевелюру, венчавшую невысокий широкий лоб, на пухлые безвольные губы, которые некогда украшали дерзкие усы, тем стремительнее он удалялся от себя, молодого человека по имени Евсей. Он как бы перестал ощущать физическое единение зеркальной фотографии с собственным эго. Эффект от пристального созерцания своей внешности коварен, и если безмолвно и долго этим заниматься – особенно в тишине, – можно от себя отречься. Возможно, подобное ощущение происходит под воздействием самогипноза, но в том, что такой эффект присутствует, что он может привести к непредсказуемым результатам, Евсей был убежден. И это пугало. Так же как и чаша ванны, что своей формой походила на белый гроб.
Самое действенное избавление от тягостных мыслей – заняться каким-нибудь делом, например, сесть на край ванны и, не глядя в зеркало, начать умываться и бриться. И лучше открыть кран, заглушить мысли шумом падающей воды.
А дел особенных не было, какие могут быть дела утром в субботу? Впрочем, утра как такового тоже не было, потому как утро предполагает переход от ночного сна к бдению, а заснуть в ту ночь Евсею не удалось: так, были какие-то короткие провалы в небытие и долгая маята на сбитой, измученной тахте в кабинете. Несколько раз слух улавливал возню в спальне с последующим стуком двери туалета и ванной комнаты – Наталья также плохо спала той ночью. Каждый раз, видя быстрые и какие-то вороватые блики света на потолке, Евсей надеялся, что Наталья заглянет в кабинет, поинтересуется, чем вызвана столь резкая перемена настроения мужа. Но щелкал выключатель, блики на потолке пропадали и скрипнувшая дверь спальни прятала за собой Наталью.
Изнуренный бессонницей Евсей несколько раз порывался прекратить мучение, вернуться в спальню, на свою кровать. Он даже поднимался с тахты, делал несколько шагов, но страх вновь почувствовать чужой мужской запах, страх перед объяснением возвращал его обратно, на скрипучую, жесткую тахту.
Странно – с одной стороны он желал, чтобы Наталья появилась в кабинете, а с другой – не хотел и боялся объяснений там, в спальне. И эта раздвоенность истязала Евсея почти физической болью.
За окном, в сизой сутеми ночи, мелькали крупные хлопья снега, словно из надорванного мешка с пухом. И откуда их прорвало, ведь вечер не обещал перемен, небо было ясным и на удивление звездным.
Сон сразил Евсея под утро. Где-то после семи, потому как он помнил, что в семь еще не спал. А сейчас цифры на зеленом экране электронных часов показывали четверть одиннадцатого. Выходит, часа три поспать ему все же удалось.
Тишина стояла стеной.
Евсей понял – он в квартире один. В кухне на столе белела записка. «Мне все надоело!»
«Тебе-то что надоело?!» – в бессильном возмущении перед несправедливостью забилось в сознании Евсея.
Он бросил взгляд в распахнутую дверь спальни. Вид аккуратно убранной кровати жены поверг Евсея в смятение – Наталья писала записку не с горяча, а в спокойном, рассудительном состоянии.
Евсей обошел квартиру. Задержался в прихожей, соображая, в чем Наталья ушла – в шубе или в пальто – будто это имело значение. Пальто висело на месте, значит, в шубе.
