Габриэль Маркес - Сто лет одиночества
Он был вне опасности. Пуля так удачно прошла навылет, что врач смог сунуть в отверстие на груди и вытащить из спины шнурок, пропитанный йодом. «Такого мне еще не приходилось делать, – сказал он с довольным видом. – Свинец прошел, как по маслу, не задев ни одного жизненно важного центра». Полковник Аурелиано Буэндия увидел вокруг себя скорбных послушниц, тянувших панихидные псалмы за упокой его души, и пожалел, что не выстрелил себе в горло, как хотел раньше, и внял предостережению Пилар Тернеры: «Не разевай рот».
– Если бы я еще имел власть, – сказал он медику, – я расстрелял бы вас на месте. Не за то, что спасли мне жизнь, а за то, что сделали меня посмешищем.
Неудавшееся самоубийство за считанные часы вернуло ему былой престиж. Те же люди, что распускали слухи о том, будто он продал войну за роскошные апартаменты со стенами из золотых кирпичей, увидели в попытке убить себя геройский поступок и объявили его мучеником. Позже, когда он отказался от ордена Особых Заслуг, пожалованного ему президентом Республики, даже его самые неуемные соперники повалили к нему толпой, прося забыть про перемирие и начать новую войну. В доме росла гора покаянных даров. Растроганный, хотя и не сразу, мощной поддержкой своих старых товарищей по оружию, полковник Аурелиано Буэндия не отрицал возможности пойти им навстречу. Более того, он, бывало, сам просто бредил новой войной, и полковник Херинельдо Маркес подумывал, что ему не хватает лишь повода для новой резни. И повод в самом деле представился, когда президент Республики отказал в военных пенсиях старым участникам войны – либералам и консерваторам, – пока каждый претендент не пройдет особую комиссию и пока закон о назначении таких пенсий не будет принят конгрессом. «Это грабеж! – рвал и метал полковник Аурелиано Буэндия. – Скорее в гроб ляжешь, чем подачку дождешься!» В первый раз за время выздоровления он встал с кресла-качалки, купленного Урсулой, и зашагал по спальне, диктуя ультиматум президенту Республики. В телеграмме, которая так никогда и не была обнародована, он обвинял власти в первом нарушении Неерландского пакта и угрожал развязать жесточайшую войну, если назначение военных пенсий не состоится в течение двух недель. Его действия были столь оправданны, что их одобряли даже старые воины-консерваторы. Но единственным ответом правительства было усиление военной охраны, выставленной у дверей его дома под предлогом защиты от бандитов, и запрещение каких бы то ни было визитов. Подобные меры были приняты в стране по отношению ко всем поднадзорным каудильо. Эта предосторожность была настолько действенна, своевременна и эффективна, что два месяца спустя после перемирия, когда полковник Аурелиано Буэндия совсем поправился, его самые верные сторонники были уже на том свете, или в изгнании, или стали незаменимой частью правительственной администрации.
Полковник Аурелиано Буэндия вышел из своей комнаты в декабре и, кинув взгляд на дом, махнул на войну рукой. С энергией, немыслимо кипучей для своих лет, Урсула снова омолодила свое жилище. «Пусть знают, кто я такая, – сказала она, услышав, что ее сын будет жить. – Самым красивым, самым гостеприимным будет этот сумасшедший дом». Она распорядилась вымыть полы и покрасить стены, расчистить сад и вырастить новые цветы, сменила мебель, распахнула двери и окна, чтобы и в спальни ворвался ослепительный свет лета. Сократила сроки несчетных догоняющих друг друга трауров и сама вместо старой строгой одежды стала носить светлые платья. Музыка пианолы снова наполнила дом весельем. Услышав ее, Амаранта вспомнила о Пьетро Креспи, о его сумеречных гардениях и о его лавандовом благоухании, и в глубине ее увядшего сердца расцвела досада – незлобивая, утихомиренная временем. Однажды надо было навести порядок в гостиной, и Урсула обратилась за помощью к солдатам, караулившим дом. Молодой начальник стражи дал им разрешение. День ото дня Урсула все больше загружала их разными поручениями. И кормила, дарила им одежду и обувь, учила читать и писать. Когда власти сняли охрану, один из солдат остался в доме и прислуживал там еще долгие годы. К утру на Новый год молодой начальник стражи, доведенный до отчаяния отказами Ремедиос Прекрасной, умер от любви под ее окнами.
Много лет спустя, на смертном одре, Аурелиано Второй вспомнит тот дождливый июньский день, когда он вошел в спальню взглянуть на своего первенца. Хотя ребенок был хилым и плаксивым, будто и не из рода Буэндия, отец сразу, без всяких раздумий, дал ему имя.
– Он будет зваться Хосе Аркадио.
Фернанда дель Карпио, красивейшая женщина, которую Аурелиано Второй взял в жены год назад, согласно кивнула. Урсула же, напротив, не могла скрыть неясную тревогу. Упорная перетасовка одних и тех же имен на протяжении всей долгой истории семейства позволила, как ей казалось, сделать вполне определенные выводы. Если все Аурелиано были нелюдимы, но очень сметливы, то все Хосе Аркадио были порывисты и решительны, но отмечены печатью трагизма. Классификации не поддавались только близнецы Хосе Аркадио Второй и Аурелиано Второй. Братья были в детстве так проказливы и так похожи, что даже сама Сайта София де ла Пьедад не могла различить их. В день крестин Амаранта надела каждому на запястье именной браслет, а потом обряжала их в одежду разного цвета, меченную их инициалами, но когда они стали ходить в школу, то часто менялись одеждой и браслетами и называли себя всякий раз по-разному. Учитель Мельчор Эскалона, привыкший узнавать Хосе Аркадио Второго по зеленой рубашке, стал в тупик, обнаружив у него браслет Аурелиано Второго, притом что другой называл себя Аурелиано Вторым и носил белую рубашку, хотя браслет у него был Хосе Аркадио Второго. С тех пор никто не мог с уверенностью сказать – кто из них кто. Даже когда они выросли и жизнь внесла в их облик определенные поправки, Урсулу продолжали одолевать сомнения – не запутались ли они сами в своей головоломной игре с переодеванием и не перестали ли быть самими собой. Вплоть до отрочества близнецы были как два синхронных механизма. Они просыпались в одно и то же время, вместе бежали по нужде, болели одинаковыми болезнями и даже видели те же самые сны. Домашние были уверены, что братья копируют друг друга из баловства, но в один прекрасный день обнаружилась истина: Санта София де ла Пьедад дала одному лимонного сока с водой, и не успел он пригубить стакан, как другой сказал, что в напитке нет сахара. Санта София де ла Пьедад, которая в самом деле забыла положить сахар, рассказала об этом Урсуле. «Они все такие, – ответила Урсула, ничуть не удивившись. – Ненормальные от рождения». Со временем путаница окончательно возобладала. Тот, кто после игр с переодеванием заполучил имя Аурелиано Второй, стал здоровым парнем, как дед Хосе Аркадио Буэндия, а тот, кто остался с именем Хосе Аркадио Второй, вырос тощим, как полковник Аурелиано Буэндия, и роднил их только одинокий вид, отличавший всех членов семьи. Возможно, такое несоответствие имен, комплекций и характеров побудило Урсулу уверовать в то, что в детстве близнецы, всех запутав, запутались сами.
Впечатляющая разница между братьями проявилась в самый разгар войны, когда Хосе Аркадио Второй стал упрашивать полковника Херинельдо Маркеса позволить ему посмотреть на расстрел. Несмотря на запрет Урсулы, он добился своего. Аурелиано Второй, напротив, содрогался при одной мысли увидеть казнь. И предпочитал сидеть дома. Двенадцати лет он спросил Урсулу, что находится в запретной комнате. «Бумаги, – ответила она. – Книги Мелькиадеса и всякие сочинения, которые он писал в последние годы жизни». Ответ не удовлетворил подростка, а только разжег любопытство. Он так приставал, так пылко обещал ничего не испортить, что Урсула дала ему ключ. В комнату никто не входил с тех пор, как оттуда вынесли тело Мелькиадеса и на дверь повесили замок, со временем насквозь проржавевший. Но когда Аурелиано Второй распахнул ставни, комнату залил привычный свет, который, казалось, и не исчезал отсюда и всегда тут был, а в углах – ни паутины, ни грязи, порядок и чистота, такой порядок и такая чистота, каких не видели в день похорон, и даже чернила не высохли в чернильнице, а ржавчина не съела блеск металла и не остыла печь, на которой Хосе Аркадио Буэндия гнал пары ртути. На полках стояли книги в хрупких и бледных, как из дубленой человеческой кожи, переплетах и много совсем свежих рукописей. Помещение не открывалось долгие годы, но воздух здесь был свежее, чем в остальных комнатах. Ни одна пылинка не осела здесь и тогда, когда через месяц Урсула вошла в комнату с ведром воды и щеткой, чтобы вытереть пол, но прибираться не пришлось. Аурелиано Второй сидел за книгой, глотая страницы. Хотя книга была без обложки и без названия, он не мог оторваться от рассказа про женщину, которая садилась за стол и ела зернышки риса, подцепляя каждое булавкой, а также от рассказа про рыбака, который попросил соседа одолжить ему грузило для сети, а потом выудил рыбу с бриллиантом в желудке и отдал ее в благодарность соседу, и от рассказа про лампу, исполняющую желания, и про ковер-самолет. Раскрасневшись от волнения, он спросил Урсулу, взаправду ли бывает такое, и она ответила, да, такое случалось, много-много лет тому назад цыгане привозили в Макондо и чудесные лампы, и ковры-самолеты.
