Аглая Дюрсо - 17 м/с
Мой друг, я ехала, и не у кого было спросить дорогу. И я, подобно Блезу Паскалю, не меньшему Фаусту, чем все вышеперечисленные, шептала: «Меня ужасает безмолвие пустот!» И шарик согласно кивал, пока совсем не сдулся к пяти утра. В зеркальце заднего вида я отметила, что сама неважно выгляжу. Но тут же утешила себя тем, что и Брюс не гнушался являться на торговой площади в обличье крокодила. Он там сначала при покупке фунта, например сахару или тех же сушек, знакомился с купцом, подмечал, как тот его обвешивает, а потом являлся знакомцу. Чтоб тому неповадно было.
Вообще-то в этом городе у меня есть два знакомца. Но они не по купеческой линии, в этом смысле они чисты, как младенцы. В этот город их пригнала та же нужда, что и всех, кто садится на ночные поезда, курит в тамбуре и уговаривает себя, что тревожится лишь потому, что не знает, хватит ли билетов в Эрмитаж. В век просвещения моих знакомцев запросто приняли бы за Фаустов, а в наши времена они несут тяжкий крест последних романтиков сексуальной революции. Они ждали меня возле окраинной станции метро. И оба были в кепках, потому что город все-таки пролетарский. Один из них сразу предложил идти штурмовать Зимний, потому что город революционный, а обстановка нервная, явно магнитная буря. Но другой предложил посмотреть достопримечательности, потому что это культурная столица. Он предложил начать с «Авроры». Потому что на «Авроре» есть телефон «Эрикссон» 1898 года. Но мне-то и по моему «Эрикссону» никто не звонит, ты же знаешь, поэтому мы с негодованием предложение отмели. Он еще что-то мямлил про VIP-сауны в трюме, где раньше что-то шептал кочегар кочегару, но мы решили прямиком к башне, только избавиться от авто. Потому что женщина с неуправляемым болидом на руках им была не нужна. Мы спрятали машину во дворе и присыпали номер листвой, чтобы не травмировать местных футбольных болельщиков и прочих граждан.
На набережной было несколько построек, одну из них местные называли Биржей, а та, которую мы искали, действительно была с башней. Это место очень любят дети, мой друг. Потому что они еще не столкнулись с перекособрюченностью, и им все кажется забавным. Как рассказы про Черную руку и чужие страшные сны. Это место называется Кунсткамера. Но на сей раз возле входа не было ни детей, ни якутов, которым прискучили мороженые мамонты. Потому что этот день был понедельник, а в понедельник доступ к Брюсовым азам закрыт. И нам ничего не оставалось, как сновать по городу на потрепанных крыльях просвещения и льнуть к достопримечательностям.
Это на самом деле культурный город. Там в кафешке официант так изогнулся над столиком, что я протянула ему руку. Думала, хочет приложиться. А он тарелку забрал. А потом мы пошли в магазин «Лё футюр», хотя я говорила, что лучше идти и смотреть на балетную пачку в витрине, потому что она ближе к культуре. Но мы пошли и долго смотрели, как местные жители покупают гадательные шарики. Шарики разрешалось опробовать перед покупкой. Граждане задавали вопрос, крутили шарик, и им выпадало: «Да! Да! Непременно! Как только, так сразу». Понятно, что шарики разлетались, как горячие пирожки. Мы с товарищами тоже крутанули. И нам выпало: «Нет, нет, никогда!»
А к той поре уже настал легкий сумрак в виде мелкой водной дисперсии, и вся эта промозглая Пальмира начала меречливо дробиться на осколки огней. Местные нищие разогнулись из коленно-локтевого состояния и разошлись по домам. Только трое слепых на станции «Садовая» пели под гармонь: «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно». И пели они с таким душераздирающим энтузиазмом, с такой убежденностью, что становилось ясно: они не вглядывались в подробности прекрасной жизни, и им никогда не выпадало «нет, нет, никогда». Естественно, мы хотели им подать. Но у них даже шапки не было. Они пели не за деньги, а от избытка.
Как фаусты, мы были полностью и безоговорочно разгромлены. А что ты хочешь, мон ами? Проклятый вопрос о том, что ничего не зеленеет, а хочется, а теория суха и бесполезна и — куда от этого деваться? — этот вопрос в «театральном прологе» задает сам Гете. Комедийному актеру. И скажи, может ли старый комедиант что-либо предпринять по этому поводу при помощи крови, чернил, пера и прочей писчебумажной ерунды? Естественно, нет. Он может сочувственно потрепать по локтю и высказаться в том смысле, что если зазеленеть — то и девушки из цветов, и пробки из шампанского, и непожухлая трава, и извергающиеся фонтаны. Но понять, как это прекрасно, можно только потом, когда ни опыт, ни ошибки никуда не денешь. Да и выбора нет, так что не парься, дорогой Гете… И вообще, ребята просто поспорили на твоего Фауста, сам же написал в «Прологе на небесах».
— Знаешь, — сказал мне один из последних романтиков, — в Иркутске по Интернету скупают души.
— И что предлагают?
— Деньги, естественно.
— Почем берут?
— Да так, сущая безделица…
— «Нет, нет, никогда!» — вскричал второй знакомец.
И через сорок пять минут мы уже ломились в двери Кунсткамеры, потому что у этого знакомца по праву прописки были кое-какие резервы. Мы шли по полутемным залам, и нас сопровождали ученая дама и культурный милиционер (последний — мелко крестясь на колбы с сиамскими близнецами). А когда мы прошли насквозь, дама, потрясенная нашей тягой к просвещению, подарила нам проспект об этой башне.
Там было про императора, создателя сего. Про немецких коллекционеров. Про подаренные коллекции. Про особо уникальных уродов и про первую трепанацию черепа.
А про Брюса там не было ни слова.
И от души отлегло. Потому что не мог настоящий Фауст, настоящий маг и чародей натащить сюда столько гомункулюсов и бросить их неодушевленными.
Мой дорогой друг! Если в этот ночной час ты еще не сразил себя наповал донормилом или не разобрал на фрагменты девушку из цветов, послушай. Когда Гете начинал писать про Фауста, он искренне верил, что истина неизбежна. А под конец жизни он жил в мезонине своего собственного особняка, в цветочном павильоне, с плохо образованной и далеко не юной помощницей по хозяйству, которую высокоученые поклонницы поэта дразнили колбасой в очках. И совсем не был уверен, что истина — это уж такое счастье. Или такая уж истина.
Потому что душа за время жизни приобретает человеческие черты. Она привязывается к несовершенным объектам. Она въедается в каждое слово, в каждый смущенный жест, в детали пейзажа. И прочие мгновенья, несущественные с точки зрения вечности. А так же — от широты, что ли, или из жалости к подопечным — в холодные бездны, солнце и светила. Что экономически нерентабельно, в отличие от вечного двигателя. Но осмысленно, в отличие от него же.
Это потом ее рефлексирующие клиенты старательно доказывают в алхимических лабораториях и, если повезет с гением — в стихах. Истинное золото, суть вещей. Что движет солнце и светила, как неоднократно говаривал Дант, такой же пограничник, как все упомянутые.
Тот же Брюс мог до конца жизни блистать в холодном и прямолинейном городе, жить безбедно благодаря «Красному льву» и окружить себя сонмом молчаливых и благоухающих дев. Но он предпочел другое.
История про ссору с Брюсихой была, скорее всего, враньем. Все-таки было что-то такое в ее лице, от чего Брюс бросал свои общественные чудеса, замирал в умилении на пороге ее комнаты, когда та сидела перед трельяжем. А вечерами совершал для нее всякие хозяйственные чудеса. Может, снег в крем-брюле превращал. И горевал, что недолго он ее этим радовать сможет. Потому что Брюс к моменту чародейства давно уже пережил свою блистательную молодость. Но у него же было снадобье, ты помнишь? И решил он его испробовать на человеке. Поймал своего старого помощника, который при нем всю жизнь реторты держал, изрубил на куски, положил в бочку в кладовке, а потом этим порошком посыпал. И вышел тот преображенным: косая сажень в плечах, никакого кризиса, никакого возраста. Брюс удовлетворился результатами и научил того, как совершать опус магнум. Только, говорит, ты побыстрее управляйся, потому что я хочу порадовать свою прелестную жену. Я хочу с нею на коньках кататься и про звездную пыль ей стихи писать, а не трактаты. И глупые клятвы ей при луне давать. С тем и лег в бочку. А жена пришла полюбопытствовать: что опять ее муж затеял, зачем так надолго запропастился? Заходит, а ей прекрасный юноша объясняет: так, мол, и так. А она, наверное, подумала, что тот восстанет из бочки, и с удвоенной силой начнет куролесить — на крылатом коне гарцевать и устраивать такие снегопады и заносы, что ни с одним околоточным не договоришься. И юноша был в общем-то вполне в ее вкусе. Она решила, наверное, что лучшее — враг хорошего, отняла у беспринципного склянку и хлопнула ее об пол… Был Брюс и не стало.
Жил как Фауст, как могущественный чародей, которого сам царь побаивался, а умер, как последний дурак. Как последний поэт.
