Евгения Доброва - Угодья Мальдорора
Дерзкие песни
Послесловие… Эдакий десерт после основного блюда. Читатель доволен — конечно, доволен, иначе какой смысл дочитывать до конца непонравившуюся книгу? — но разгон взят, и он готов добраться до последней печатной буковки. Долой фабулу! Пришло время обсуждать идеи, смаковать ситуации, отыскивать автобиографические моменты. Или просто поговорить под кофе и сигару — о прочитанном. Итак…
О новеллах Евгении Добровой, составивших книгу «Угодья Мальдорора», немало писалось и говорилось. И самое простое, напрашивающееся определение: воспоминания о детстве — звучало тоже. Немудрено! На первых же страницах автор буквально подталкивает читателей к такому выводу: «Я прекрасно понимаю, что я большая засранка и отступница в одном лице. Ничтоже сумняшеся, я делаю маму, папу, бабушку, родственников и друзей героями своей галиматьи. Я поселяю их на страницах, таких уязвимых и смешных. А ведь они еще живы! Этого делать нельзя. А я делаю. Боже мой, что я потом им скажу?!» Какой хитрый ход! Давно известно, что самый верный способ завоевать читательское расположение — говорить от первого лица. Автор уже не поучает, не морализирует, он со-беседует. Даже больше: «жалуется». Он мал, как мы, он мерзок, как мы! И пушкинская патетика (не так, как вы — иначе) тут не работает, потому что «на судне» — куда роднее и ближе, чем «на троне славы». (Вспомните хотя бы «Это я, Эдичка» Лимонова или «Записки психопата» Венедикта Ерофеева…) Главная манкость такого стиля повествования — иллюзия правдивости. Как же, человек о себе рассказывает! Но чем «я-проза» отличается от прозы автобиографической? Да всем! «Не лгать — можно; быть искренним — невозможность физическая». (А.С. Пушкин. Письмо П.А. Вяземскому.)
Данила Давыдов в статье «Эффект без кунштюков» («Книжное обозрение», 2009, № 6) заметил, что автор играет на довольно проблематичном и даже опасном поле: «…Доброва пишет о становлении личности, о детстве и молодости, постепенно утекающих сквозь пальцы, о свободе и навязанных действиях, о невозможности и необходимости любви. Более того, писательница применяет еще более жесткий модус: она пишет так, что в какой-то момент можно заподозрить сугубый автобиографизм ее письма. <…> Наивный читатель вполне может переспросить автора: ну и как? Как ты тогда вышла из этой ситуации?»
Выходит, каждое «я» — мина на залитом солнцем лугу. Первое же маленькое «я» выставляет пишущего напоказ в самом уязвимом ракурсе! Неужто автору так дорога эта обнажающая «ностальгия по себе»? Нет, конечно. Разве у вас, дорогой читатель, не было своей закадычной Таньки Кочерыжки, хорошей девочки Пятаковой, парня, с которым скрепя сердце «разрешили дружить», мамы и папы, в конце концов? Высший пилотаж «я-прозы» — сделать собственную историю историей каждого читающего. Я узнаю эти угодья, чувствую их родство. А вы?
«Уф, ну вот, кажется, я ни разу не сбился с отеческого тона, и, стало быть, Человеку не к чему будет придраться». (Лотреамон. Песни Мальдорора. Пер. Н. Мавлевич.)
Так кто же она — героиня «Угодий Мальдорора»? «Однажды я услышала довольно странное суждение: «Лотреамона звали «дитя Монтевидео». А ты — дитя поселка Лесная Дорога». Forest Road Settlement, как мы писали в школе». «Угодья Мальдорора» — поселок Лесная Дорога, бестиарий детства, лотреамонова глушь, откуда нужно вылететь, «как шампанская пробка», иначе… Но почему, почему песни Мальдорора зазвучали вдруг в подмосковных мертвопокровных лесах, даже не в обычном поселке, а почти академгородке, где дети до драк спорили, у чьего отца больше изобретательских медалей ВДНХ?
В книге Евгении Добровой «Персоны нон грата и грата» (М., 2008) есть такой пассаж: «У великих писателей топливом — всю жизнь, до смерти — служит счастливое детство. Набоков. Пруст. Мы же — в советское время — были его лишены, и надо искать другое топливо. Наверняка оно где-то есть». От такого решительного «А» до «Б» — рукой подать. Простое и единственное «Б»: не было счастливого детства — пусть топливом будет несчастливое. Так гораздо интереснее… сегодня.
Сравните, скажем, «Похороните меня за плинтусом» Павла Санаева с «Угодьями Мальдорора». Похож ли этот признанный гимн несчастливого детства на книгу, только что прочитанную вами? Похожа ли гипертрофированная почти до абсурда трагедия, где всех жалко и прощение торжествует, на незаметную, тихую драму, где ничего не проходит и лишнее просто отсекается? Нет. К тому же у Санаева главный герой — мальчик, а у Добровой — девочка. Девочка странная, своеобразная, жесткая — трудная. А точнее, непонятная. По ходу повествования девочка взрослеет, но понятнее так и не становится.
Впрочем, «ход повествования» — тоже условность. События в новеллах «Угодий…» не движутся поступательно, ход времени не линеен. Отрывки взрослой жизни, детский сад, старшая и младшая школа — все перемешано, мелькает, как цветные стеклышки в калейдоскопе. Но при этом книга удивительным образом не теряет целостности повествования. Такое вот пунктирное произведение о становлении характера, роман воспитания, пейзаж бытия трудно взрослеющей души. Главная тема — осмысление личности, ищущей границы своего я, равновесие жизни и смерти. Детские переживания — только исток. А в фокусе — внутренний мир молодой женщины, мир странный, мятежный, мистический. Битва пара с крышкой котла: сними крышку — и все, свобода. Прижми крышку — взрыв.
Автор не оглядывается на прошлое и не заглядывает в будущее. Устами своей героини говорит из настоящего, в котором прошлое и будущее слиты воедино, а время как объективно реальная форма движения материи — не существует. И, пожалуй, даже не является координатой движения сознания.
Однако я уклонилась от разговора о «несчастливом детстве»… На первый взгляд тут все чинно и благостно. Полная интеллигентная семья, папа, читающий Лотреамона в оригинале и рассказывающий на ночь истории, мама, способная сшить прекрасное платье, бабушка, уроки музыки, самые аккуратные косички… Но: «обихоженный» ребенок не всегда равно «любимый». Некрасивая — боже-какая-мымра! — хмурая, угнетенная, безгласная. «Мне надоело быть маленькой. Я очень устала…» Так ли идентифицирует себя любимый ребенок? Незначительные обиды — как маленькие крестики на обоях: сначала просто точка на бумаге, а потом черным-черно. Или красно, потому что рано или поздно крестики начинаешь рисовать — кровью. «Обида диктует свое право». (Лотреамон. Песни Мальдорора.)
Нечто похожее — неуловимое — можно прочитать в воспоминаниях Татьяны Бек (замечу в скобках, Доброва была ученицей Татьяны Александровны в Литературном институте): «Лестничный пролет между этажами. Тусклый зимний солнечный свет со двора в окно. Тайные игры. Разоблачают. Наказывают. Лишают елки. Страх, что «все узнают» (— А почему ты в этом году без елки? — ), синяя юбка-плиссе, а верх как матроска, короткие чулки в резинку, сказки братьев Гримм, манная каша с рыбьим жиром, тетя — моя любимая Мика, — с которой мы разучиваем на ненавистном пианино ненавистного Гедике.
А лет двадцать пять спустя мама, искренне изумляясь, спросила не без обиды:
— Откуда у тебя в стихах «ужас детства»?
— Оттуда».
(«Вам в привет».)
В новелле «На рояле играет дождь» наша маленькая героиня «без возраста» говорит: «Поразительное дело, никогда, даже от самых горьких обид, мне не хотелось умереть — чтобы родители стояли у гроба и рыдали. Даже понарошку. Никогда не было у меня классических детских фантазий «вот тогда вы поплачете у меня, вот тогда пожалеете…» — ты лежишь в гробу, мертвый, несправедливо обиженный и надменный, а они — мама, папа, бабушка, все взрослые — стоят вокруг и рыдают. Нет, ничего подобного. Я не была уверена, что станут плакать. Поэтому и образы такие в голову не шли. Я вспомнила, как воевала с ненавистной бабушкой Героидой. Мне не хотелось умереть самой, мне хотелось свести в могилу ее…»
Только любимые дети, точнее, дети, уверенные в том, что они любимы, фантазируют собственную смерть. А потерянные маленькие гордецы фантазируют смерть — чужую. И мстят как умеют.
Смелость авторской позиции Евгении Добровой в том, что этические и моральные категории в книге не являются мерилом, хотя и не отрицаются. Никакие точки над «i» не расставлены. Читатель волен сделать выбор: пожурить (ребенок же…) или вознегодовать (и это — ребенок?!). Или просто допустить, что и такое — возможно.
Пожалуй, самая показательная с точки зрения «моральных разночтений» новелла — «Бледная поганка». Та, где шестиклассница приговорила свою бабушку к высшей мере — отравлению грибом. Единственным, избранным грибом, добытым в заветном месте и хитро добавленным в готовое блюдо. Приговорила на первый взгляд ни за что. Казнь не удалась. «Я ошалело таращилась на Героиду. Я не верила своим глазам. Как это так? Она же должна у-ме-реть! А вместо этого поправляет мне подушки и протягивает стакан смородинового морса. И я его беру. Я принимаю стакан у нее из рук. Потом я долго болела и долго думала над этой историей. Почему Героида не отправилась на тот свет, так и осталось загадкой. Единственное объяснение, которое я смогла найти, — вместо поганки на том же месте выросла обычная съедобная сыроежка. Наверное, так оно и было».
