Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2011)
Наверное, его сохранила мама, а он — уже после нее.
За окном стояли кислые утренние сумерки. Я вызвал такси и, чтобы занять оставшиеся десять минут до его приезда, развернул хрупкие листки и стал читать:
“Моя родная!
Последние дни очень устал — лекция по международному положению, переаттестация. И когда все это осталось позади, почувствовал потребность в отдыхе.
Своеобразным отдыхом явилось переключение на ряд хозяйственных дел.
1. Привел в порядок кладовку и антресоли.
2. Засыпал картофель в ящики.
3. Купил краску — покрасить в белый цвет панели в кухне, ванной и уборной.
Затем переключился на зимние заботы.
Посмотрел свой зимний „палтон”. В общем, хотя мы друг другу слова не сказали, но в глубине души остались друг другом очень недовольны.
Он подумал: ну и плохой же ты человек, Блинкин! Неужели ты не видишь, что я уже старенький, отслуживший верой и правдой столько лет. Молча сносил (правда, как и ты меня, но не в прямом смысле) невзгоды во всех широтах нашей необъятной Родины. Волосы на воротнике моем сильно поредели и мне довольно холодно, особенно зимой!
Но я привык к тебе, друг мой (как, надеюсь, и ты ко мне), и я готов пойти для тебя на самую тяжелую операцию. Пусть меня режут, шьют, я готов лечь под самый горячий утюг, лишь бы мне вернули хоть немного мою молодость и мой былой вид. Я готов, Блинкин, для тебя вывернуться хоть наизнанку. Да, Блинкин, я говорю это серьезно!
Молча глядел я на своего испытанного в стужу, слякоть и ветер друга, и мне стало жаль его.
Дорогой (но я не в смысле стоимости) палтон мой!
Неужели ты думаешь, что только ты один стареешь и лысеешь! Ведь и мне тоже лет не убавилось. А я молчу и терплю. Ничего, мой дорогой (опять не в смысле стоимости), когда наступят морозы, я тебя не оставлю. Я тебя согрею теплом своего тела, и мы вдвоем как-нибудь перезимуем.
Придет время, я тебя переведу на персональную пенсию, и ты в тепле и в холе, а летом в нафталине спокойно доживешь дни свои.
Так погрустили мы вдвоем, и я подумал: ты, друг мой, хоть со мной, а я ведь действительно одинок… Меня ведь и нафталином некому посыпать…Татьяна Васильевна моя уже полгода как в Красноярске, на курсах повышения квалификации учителей”.
Письмо было датировано, тогда было принято датировать письма.
От их прошлого останется хоть что-то, от нашего — ничего. Кому придет в голову больше сорока лет хранить имейлы?
Он был настоящим писателем, папа.
Но писал только для одного человека.
Такси за калиткой испустило короткий гудок. Я оделся, взял папины документы, паспорт, сунул деньги в нагрудный карман куртки и вышел.
Ее квартира была точь-в-точь как ее бриллианты: роскошная и безвкусная. Всего слишком много: хрусталя, серебра, фарфора. Наверное, ей дарили благодарные абитуриенты и выпускники. А также подчиненные. За такую долгую карьеру должно накопиться много подарков от подчиненных. Вся эта роскошь отражалась в лакированном дубовом паркете, точно в толстом слое воды.
Она похудела, под глазами легли синяки, а знаменитая роскошная седина потускнела. Зеленое шелковое платье висело на ней мешком.
Она, наверное, сейчас носит зеленое, потому что вычитала, что зеленое улучшает цвет лица: по закону дополнения цветов. На самом деле оно превращало ее в утопленницу.
— Садитесь, — сказала она.
Дома у нее были удобные кресла. Не то что в кабинете.
— Чаю? Кофе?
— Если можно, кофе.
Издалека, из кухни, доносился звон посуды, я решил, что там трудится молодая, но не очень красивая горничная в передничке, но к нам вышел широкоплечий молодой человек, держа на огромных руках серебряный поднос. На подносе чуть подрагивали тончайшие бело-синие чашки. ЛФЗ, узор “тетерева”, если я не ошибаюсь. Такие считались неплохим подарком еще в советские времена. Плюс сахарница и молочник. Это вам не Дулево с его цветастыми огромными заварочными чайниками. Питер, культурная столица.
— Спасибо, Дима. Можете идти, — сказала она властно. И, хотя я ни о чем не спрашивал, пояснила: — Это мой курсант. У него пересдача.
Курсант был в футболке, синих адидасовских тренировочных и без носков.
Я пожал плечами. Левицкая славилась своим темпераментом не меньше, чем своими бриллиантами.
— Это мой последний курс, — сказала она, — больше не будет. Не важно. У нас с вами, кажется, есть о чем поговорить.
Она сидела неподвижно, сложив руки на коленях, и я разлил по чашкам из серебряного кофейника. Диме вполне можно было засчитать пересдачу. Кофе был хорошим.
— Эмма Генриховна, — сказал я, — я не меньше вас заинтересован в том, чтобы найти Сметанкина.
Она моргнула. Глаза у нее были накрашены. Но тушь на ресницах слиплась, и потому они торчали, как иголочки.
— Этот интерес у меня, как и у вас, очень личный.
Она чуть приподняла брови. Сегодня на ней был лишь бриллиантовый анк на цепочке. Почему анк? Она же не готка!
Наверное, тоже кто-нибудь подарил.
— Вы, наверное, заметили, что за столом в “Палас-отеле” я сидел рядом с некоей девушкой…
— Нет, — сказала она, — не заметила.
Еще бы. Такие, как она, не очень-то замечают девушек. Да и до меня ей было мало дела. Ей было дело только до Сметанкина.
— Не важно. Так вот. Она родственница Сметанкина.
Во всяком случае, она так утверждает, подумал я.
— И я хочу ее найти. Я люблю ее, понимаете?
— Более-менее понимаю, — сказала она.
На самом деле она, наверное, никогда никого не любила в прямом смысле этого слова. Обходилась без этого.
— В связи с этим у меня есть несколько вопросов. Но они… несколько личные.
— Ничего, — сказала она, — это не страшно. После этого приема в “Палас-отеле” у меня уже нет ничего личного. Спрашивайте.
— Скажите, вы следили за судьбой Сережи постоянно? От его рождения до появления здесь?
Она покачала головой. Седые волосы плотно прилегали к черепу, и я с ужасом и жалостью увидел, что сквозь них просвечивает розовая кожа.
— Нет, — сказала она, — на какое-то время я потеряла его из виду.
— На какое?
Она потерла лицо ладонями. Сверкнули бриллианты.
— Надолго, — призналась она наконец. — Ему было лет десять. Одиннадцать. Не помню. Да, я в этот год защитилась, значит, одиннадцать.
Я позвонила им, в администрацию, по межгороду, и мне сказали, что год назад в детдоме был пожар. Никто не пострадал, но сгорело одно крыло здания, и часть детей перевели в другие учреждения. И Сережу вместе с ними. Я спросила куда, но они сказали, что там какая-то путаница с документами, не помню.
Она, получается, звонила в детдом раз в год. А то и реже.
— Я пыталась навести справки, но все время были другие более важные дела. Тогда мне казалось, что были другие важные дела.
— Но как вы тогда узнали, что это именно он? Я имею в виду, когда он сюда приехал?
— У меня связи шире, чем тогда. Я попросила навести справки. Мои друзья в Красноярске позвонили в паспортный стол. Это он. Сергей Сергеевич Сметанкин, до последнего времени проживал в городе Красноярске на улице…
— Мангазейской?
Она удивилась:
— Откуда вы знаете? Впрочем, да. Вы же были близки.
— А можно точный адрес?
— Зачем? — опять удивилась она. — Ах да. Девушка. Знаете что? Может, это к лучшему. Вы ведь собираетесь туда? Очень хорошо. Я оплачу поездку. Вы… поговорите с ним. Скажите ему, чтобы приехал. Хотя бы ненадолго. Он ведь, кажется, привязан к вашему отцу.
— Был привязан.
— Ах да. Мне говорили. Соболезную. Так вот, его адрес.
Папа ее тоже не интересовал. Понятно, что она сделала такую карьеру — ее вообще не интересовали люди. Только цели.
Она достала из роскошной визитницы квадратик, на котором аккуратным почерком было написано: “Сметанкин Сергей Сергеевич, г. Красноярск, ул. Мангазейская, дом 8, кв. 21”.
Я перевернул карточку. Это была визитка одного из самых известных в городе гинекологов. Даже я его знал.
Почему я сказал “Мангазейская”? Рогнеда ведь говорила, он давно с ними не живет. Что он бросил их, когда она была еще маленькая. Тут что-то не так. Впрочем, тут все не так. Надо бы мне купить хороший пуховик и ботинки на гортексе. Там, наверное, уже зима.
