Е. Холмогорова - Граница дождя: повести
Никакой ностальгии он не ощутил. Но сейчас, в самолете, ему пришла в голову странная мысль: ему будет теперь легче жить от того, что нет еще одной точки, по которой можно было бы тосковать. Прав Вольтер: «Все к лучшему в этом лучшем из миров».
Наследница
И почему я вечно влипаю в истории! Вот вчера шла от метро, а раззява-лотошница уронила сосиску, которую пихала в булку, жирно поливала кетчупом и, назвав заграничным словом хот-дог, с успехом впаривала прохожим, даже небольшая очередь выстроилась. Заторопилась — и сосиска полетела на землю. А рядом бездомная собака крутилась, наверное, ей недоеденное иногда перепадало. Конечно, сосиску — хвать. А тетка ее давай лупить. Очередь заулюлюкала. Развлечение! Даже времени не жалко! Я сую тетке деньги за погибшую сосиску, покупаю еще и бегу за собакой, чтобы угостить, а та, пуганая, естественно, — в сторону. Очередь готова меня растерзать, мол, в Эфиопии дети голодают, а она тварь жалеет, которую отстрелить давно пора, такие в стаи сбиваются и кидаются на людей… Завидую бомжам… Их грязные, тощие собаки всегда без всякого поводка трусят рядом, иногда забегая вперед, и невыразимо трогательно и преданно оборачиваются, заглядывая им в глаза.
А я тяну свою породистую, с родословной до пятого колена, откормленную дорогущим Royal Canin’ом суку и боюсь спустить с привязи, зная, что она немедленно рванет к мусорным контейнерам наперерез машинам. Не пошла ей впрок собачья академия, курс УГС — управляемая городская собака, так и осталась она неуправляемой анархисткой. Потому для меня такая мука, когда у мужа дежурства по больнице и, соответственно, по собаке дежурю я. Как я люблю ее дома, под защитой прочных стен и замков, недоступную для зубов свирепых соседских псов и окриков злобных старушенций: «Развели кобелей, гадят вокруг!» Однажды я не выдержала и неожиданно для себя рявкнула в ответ: «А у меня не кобель, а сука, как ты». И на одну недовольную стало меньше — никогда теперь не возникает.
Добро бы какая-нибудь левретка или терьер йоркширский! А то угораздило мужа купить щенка ризеншнауцера. Она хорошая девочка, наша Лайма, только выступаем мы с ней в одной весовой категории, и если для собаки сорок пять кило прилично, то для хозяйки — чистая беда… Кто кого выгуливает на поводке — большой вопрос. Как только меня за жизнь не обзывали: и «метр с кепкой», и «дюймовочка», и «пигалица». А возлюбленный мой иногда дразнит меня Кнопочкой.
Но как-то на него нашло несвойственное его ироничной натуре пафосное настроение. И говорит: «Ты знаешь кто? Ты — моя Прекрасная Дама». Я так хохотала: «А ты, что ли, рыцарь?»
В юности беда была: из всей одежды годились мне школьная форма для малышни да одежки из «Детского мира». Приходилось шить и переделывать. На уроках физкультуры привычно шла в конец строя. А попробуй туфли на высоком каблуке купить тридцать четвертого размера! Да не бывает таких в природе! Оно, конечно, нет проблем с фигурой, как у большинства подружек, к тому же верно говорят: «Маленькая собачка до старости щенок» — моих пенсионных лет никогда мне не дают.
Но беда в том, что и внутри у меня все детское. Вздыхала мама: «Как ты, такая кроха, рожать-то будешь», норовила подложить мне лишний кусок мяса — не помогло. И сейчас помню ледяной круг стетоскопа, прижатый к уже круглившемуся животу, а потом как докторша приникла ухом, не поверив тому, что прошло сквозь резиновые трубки: «Не слышу сердцебиения!»..
И навсегда помню, как муж меня утешал, нежно, ласково, — а сам весь серый.
Я его тогда гнала — уйди, найдешь себе нормальную бабу, родит тебе сына. Но он слушать не хотел, даже кричал на меня: «Я тебя, тебя люблю!» А взять ребенка из детского дома духа не хватило, страшно стало — мало ли кто там родители, какая наследственность…
Так и прожили, страшно сказать, тридцать пять лет. Он любит своих больных, и ночные дежурства ему по сию пору не в тягость, я вечно зарываюсь в книжки и рукописи. По утрам у нас режим разный: он спешит в больницу, а я встаю, только когда он уходит, и неспешно пью кофе, слоняюсь по квартире, убираю раскиданные накануне вещи. Зато по выходным кофе вдвоем — ритуал. Готовить я терпеть не могу. Приходилось, конечно, когда не то что полуфабрикаты — курица синяя была дефицитом, а теперь давно уже у плиты не стою. Перезвонимся: кто чего-нибудь на ужин купит? — вот и все гурманство. Гости бывают редко, тогда уж приходится повозиться, но это совсем другое дело.
Муж — домосед, его вечером никуда не вытащишь, увлечений особых у него нет: так, футбол-хоккей посмотреть, когда все об этом говорят. Но за всем следит, от Интернета не оттащишь, так что поговорить есть о чем. Отдыхать ездим каждый год, пол-Европы уже изучили. Вот что мы оба любим — экскурсии. Даже смешно. Все презирают «посмотрите налево, посмотрите направо», кругом-бегом, а нам нравится. И очень часто гиды попадаются — заслушаешься. Проблема только с собакой, так что на Надюшу молимся. Вот и когда я лежала с сотрясением мозга, а муж был в санатории, она с собакой гуляла и жаловалась только на плохую погоду — никакие четвероногие и двуногие ее не волновали. Хорошо быть такой толстокожей!
А я со вздохом облегчения вхожу в подъезд. Половина дела сделана. Завтра утром выведу ее, а потом опять свободна на неделю.
…Впереди долгий вечер. Правда, насладиться тишиной не получится — приплыла халтура. Время от времени перепадают толстые романы — хорошо еще, не все издательства отменили корректуру. Я больше всего люблю исторические романы и мемуары, благо моя редакция как раз по преимуществу мемуарная. А вот для заработка иногда приходится читать такую галиматью! Я, увы, не умею следить только за знаками препинания — вникаю. Однажды в молодости видела символ кошмарной работы — что там Сизиф… Еще в докомпьютерную, страшно сказать, эру, повели нас в типографию на экскурсию. И там сидела среди прочих наборщица иероглифов (пояснила, что русско-японский словарь) — женщина средних лет, такая бесцветная, что волосы, губы, глаза сливались в одну белесую поверхность. Ее спросили, как она различает значки, трудно, наверное, набирать, не понимая смысла, и она таким же монотонным, лишенным интонации голосом односложно ответила: «Привыкла».
Много лет я об этом не вспоминала, а вчера вдруг всплыло в памяти и, конечно же, сразу откликнулось сном. Будто я сижу у огромного стола, он медленно движется, вроде как конвейер. А на нем статуэтки гипсовые ползут однообразной нескончаемой чередой — «Мыслители» роденовские, сантиметров по тридцать ростом. Передо мной раскрытая амбарная книга, и я должна взять каждую фигурку в руки, осмотреть и записать, чем она отличается от других.
Позвонила Наде — она небось весь рабочий день шарила по Интернету в поисках толкования, но не обнаружила ничего подходящего, а не то сто раз сообщила бы.
Как же я ненавижу зиму… Хорошо бы поселиться в теплых краях, где нет полугода снега и льда, и не в мегаполисе, где по вечерам страшно смотреть на галактики горящих окон, а в тихой провинции, в собственном доме с садом. Мамины родители жили под Москвой, в деревянном доме, куда мы в детстве ездили в гости. Я любила мост над железной дорогой, который назывался так красиво — виадук. Когда под нами проезжал поезд, мама приговаривала: «Тук-тук-виа-дук! Тук-тук-виа-дук!» Любила, пока однажды не испугалась. Мама наверху всегда останавливалась, чтобы отдышаться, а мне вдруг показалось, что сейчас мост рухнет на рельсы. Сказать было стыдно, но такие желанные раньше поездки стали мукой.
Возлюбленный мой рассказывал, как его побили деревенские мальчишки, когда он гостил у родственницы и к слову сказал им, что живет на девятом этаже. Телевизоров там еще не было, дальше двухэтажного райцентра никто не ездил, а потому москвичу досталось за вранье и бахвальство.
На каком же этаже я родилась? Все время забывала отца спросить, а теперь некого. Интересно, почему бабушка так уходила от разговоров о той квартире и под разными предлогами отказывалась ехать туда? Неужели не хотела расспросов? Не то чтобы боялась, но так, подальше от греха, по привычке не болтать лишнего. Она сама только детство провела в анфиладе, а потом пошло-поехало: уплотнения, коммунальный быт…
А меня даже соседи по площадке раздражают. Да, хорошо бы жить в своем доме, распахивать дверь и выходить на свою землю, четыре ступеньки с крылечка вниз — не больше. Все-таки человек — не птица, он не должен парить в воздухе и вить гнезда на высоте, под крышей. Представила: даже нелюбимой зимой… Открыть дверь в заснеженный сад. Синеватые сумерки. От крыльца к калитке расчищена тропинка, а по обе стороны громоздятся сугробы… Правда, сразу посетила отрезвляющая мысль: а кто широкой лопатой сгребал снег и с размаху кидал на высокую белую гору?..
Я очнулась, глянула на часы — надо браться за работу. Мечты в сторону. Хотя кто снег убирает — ясно, таджики. Ходят толпами по всем подмосковным поселкам и предлагают: «Еврокопка канавы нужен?..» Но дедовский дом за виадуком отошел маминой сестре, с которой перезваниваемся только по праздникам, и никакой земли у нас нет.
