Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише
Гриша был хорошо настроен. Раз в его деле принял участие сам генерал, оно не может кончиться плохо. Когда Гриша узнал от Бертина — тот приходил каждое утро, чтобы порадоваться спасенным от денщиков сокровищам, — что война, по-видимому, возобновится опять, что о мире пока нет и речи, он стал спокойнее.
Ему легче было переносить свое пребывание здесь, а также и то, что от заветного лаза между окопами и проволочными заграждениями его отделяли всего какие-то сотни верст, пять-шесть дневных переходов. Он не хотел больше воевать, он рвался домой. Правда, судя по тому, как складывались обстоятельства, в лучшем случае, он мог рассчитывать у себя на родине лишь на краткосрочный отпуск.
Однако между глаз у него залегла глубокая складка и все его отношение к жизни резко изменилось. Все впечатления, вещи, события оставляли теперь более тяжелые, чем прежде, следы в его душе. Он напоминал человека, который, будучи однажды ранен, уже не ринется в бой с той беззаботной удалью, как в первые недели войны.
Выходя рано поутру из камеры, в которой он уже совсем обжился, жуя серо-зеленый хлеб и запивая его горячим отваром из сушеной свеклы, горьким и отдававшим жестью, он видел висящие у стены напротив ружья караульной команды ландвера (Гриша успел уже перезнакомиться со всей ротой, все в роте знали его и его судьбу, такую неопределенную, как бы повисшую воздухе). Раньше, всего несколько недель тому назад, он ни о чем не думал, беря в руки ружье — знакомый забавный предмет. Его охватывала, подымала, словно на гребень волны, страсть человека, который может убивать, поражать на далеком расстоянии, словно ему дана способность дунуть и за сотни метров погасить жизнь, как искорку, какой она является на самом деле. Он был человек со штыком, боец, хищник, и каждый мускул его страстно трепетал от бурного упоения битвой.
Теперь он смутно воспринимает и противника, притом не только как человека, который шлет ему ответную пулю, но и как того, чья плоть принимает удар и рану, чье тело испытывает потрясение и страшную боль.
Когда теперь у дверей канцелярии Познанского он колет на мелкие, части поленья, он чувствует себя сродни не только взлетающему лезвию топора, которое получает размах и силу от деревянного топорища и мускулов человека, но сродни и дереву, которое с легким треском, словно рвущийся шелк, распадается на куски.
Он вспоминает, нет, даже видит вновь смутно, неопределенно стройный, словно отпиленный кусок соснового или елового ствола, который он только что расколол на поленья. И злобным пинком он толкает колоду, на которой колют дрова, и, берясь вновь за топорище, плюет на него: оно ведь тоже из дерева! И колода и топорище предательски участвуют в уничтожении своего некогда живого брата.
Разводя огонь, он видит, как желтое и синее пламя, шипя, набрасывается на дерево, он с удивлением наблюдает горение, огонь, который, должно быть, жил в дремотном состоянии в сосне, а теперь дает приятное ощущение теплоты людям — Познанскому, Бертину, ему, Грише Папроткину. Его мысль медленно переносится с одного предмета на другой. Обстоятельно, без лишних слов, он включает их в сферу своего сознания.
Как знаток, он дивится ниткам, которыми сшиты дела и которые трещат в его крепких руках; таких ниток теперь никто не прядет. Они пережили тех, кто их сучил и вдевал в иголку. Теперь все это мусор, который швыряют в огонь. Это несправедливо. Если бы кто-нибудь запер эти обрывки ниток в шкаф, как Бертин сделал накануне с чистыми листами, Гриша нашел бы это в порядке вещей.
Старинные, исписанные чернилами бумаги идут в печку, и никто больше не интересуется людьми, крепостными, имена и возраст которых занесены в эти бумаги.
Читать Гриша не умеет. Целая область человеческих достижений закрыта для него. А между тем умение читать спасло бы его от западни: он прочел бы объявление, которое немцы перевели на семь языков и вывесили во всех деревнях. Он смотрит перед собой и тяжело вздыхает, вспоминая о далекой деревне и о той ночи, когда он стоял дурак дураком перед таким объявлением у дома какой-то крестьянки.
Умение писать казалось ему таинственной силой. Он представил себе свое собственное дело: «Бьюшева — Папроткина тож», которое все еще лежало, дожидаясь отправления в высшую инстанцию, перевязанное и готовое к отсылке. Устроить служебную поездку в Белосток было очень легко, но одно дело Бьюшева не являлось достаточным основанием, чтобы отпустить из штаба человека, хотя бы даже на несколько дней. Надо было выждать, пока представится еще какой-нибудь повод.
Таким образом, Гриша изо дня в день видел все на том же месте большой сосновой полки свое дело с синим ярлыком, надписями и пестрой ленточкой. Он думал про себя, что сам он, живой человек, значит гораздо меньше, чем эта вещь, эта исписанная бумага, которая лежит в папке. Ведь в этой бумаге изложена правда, а это дело нешуточное. Если бумага, лежащая между крышек папки, выдержит так же долго, как бумага, уничтожением которой он сейчас занят, то вся эта история — его обман, суд, приговор, товарищи с лесопильного склада — все это имеет шансы прожить гораздо дольше его самого, хотя он может взять эти исписанные странички и просто разорвать их.
Но такова уж волшебная сила чтения и письма: она придает вещам долговечность. Впрочем, от Бертина он знает: теперь не умеют более изготовлять такой бумаги. И он весь трясется от сдержанного смеха. Как бы немцы ни лезли из кожи, а такой бумаги, которую выделывали сто лет тому назад по приказу царя, никто в мире больше не сделает, разве только желтокожие там, в Китае.
Но однажды, зайдя в канцелярию, чтобы получить у Руппеля, которому он частенько помогал в работе, кусок хлеба с салом — ибо Гриша постоянно недоедал, — он все же побледнел от волнения. Дело, его дело, не лежало больше на полке. И он понял — в его судьбе произошел новый сдвиг.
От него отлетело все, что напоминало Бьюшева. Черт возьми, измотал же его этот Бьюшев! То, вырвавшись из могилы, вскочит ему на спину, то встанет перед ним во весь рост, — вот как Бьюшев обращался с ним. Ну, теперь наконец он отстал и отправился обратно в могилу, куда-то в лес возле Хольно, где он успокоился давно среди корней и песка, братски делясь своими соками и солями с пихтами и соснами.
Гриша мечтательно устремил взгляд на верхушки деревьев, которые изо всех сил тянулись к солнцу недолгой здешней весны. Почти на глазах распускались в этой июньской жаре маленькие зеленые листочки и перистые завязи на верхушках, превращаясь в течение нескольких дней в сочную зелень.
Хорошо бы полежать теперь в лесу: растянуться голышом на солнечном склоне, бросив платье в муравьиную кучу, чтобы отдать вшей и их личинки на съедение трудолюбивому муравьиному племени, а самому лениво упиваться запахами смолы и коры, вдыхать свежесть мха, аромат сосновых игл и забыть совсем о зиме, когда мороз пробирал до костей, забыть о страшной стуже, которая стояла в катившемся по рельсам гробу, об обмороженных во время скитаний по лесу пальцах, о мокрых сапогах и одежде в снежную метель и о неизгладимых страшных мучениях, которых стоила поездка по Неману.
То, что Гриша переживал сейчас, было лишь ослабленным повторением предыдущего: он опять работал здесь как пленный, спал в тесном деревянном ящике, на каждом шагу натыкался на немцев с их методическими привычками и приказами. Ах, если бы удалось хоть раз потянуться всем телом, хоть раз вздохнуть полной грудью! Но сначала должно быть доведено до конца его «дело», вся эта дурацкая штука, которую Бабка из любви к осторожности навязала ему.
Разумеется, он не прочь бы ее повидать. «Олух-солдат!» — так всегда издевалась она над ним, гордясь своей хитростью и смекалкой. А кто на деле оказался олухом, со всей своей хитростью? С ней случилось то же, что с чертом в сказке, — кажется, будто он всех умнее, а глядишь — все время попадает впросак. Кто только не надувает его: еврей, солдат, крестьянин — все!
Как охотно он поделился бы с ней всеми этими медленно и с трудом усвоенными истинами, а потом схватил бы ее за косы, поцеловал бы и снова проводил бы с ней ночи, с этой сероглазой крепкой ведьмой.
Но она сидела в Вильно, или, может быть, в Антоколе, или в Зеленом Мосту, она даже не вспоминает о солдате и, наверно, пригрела уже другого на своей груди. Он тихонько смеется. Почему бы и нет? У нее ум и сердце мужчины. Не сидеть же ей, как красной девице, в ожидании, пока кто-нибудь на ней женится. А на письмо, которое написал лавочник, что у церкви, ответа все нет. Да, она забыла его, а он, находясь в заключении, всегда погруженный в свои мысли, все еще помнит о ней. Что ж, ничего тут нет странного!
Напрасно он старался заглушить в себе внутреннее чувство, говорившее, что Бабка остается верной и преданной ему, Грише. Это чувство не обмануло его: вместо письма пришла по большой дороге, идущей из Вильно в Россию, она сама; босая, вся в жаркой придорожной пыли, шла женщина с серыми энергичными глазами, седыми косами и торбой за плечами.
