Теа Обрехт - Жена тигра
Я кивнула и вскинула рюкзак на плечо.
— Вы хотя бы расписку какую-нибудь оставили, — сказал Боян, озираясь в поисках листка бумаги.
Никаких официальных формуляров тут не имелось, он просто перевернул обратной стороной рецепт на физиологический раствор и сунул мне ручку. Он внимательно смотрел, как я расписываюсь: «Наталия Стефанович». Я делала это нарочито медленно, надеясь, что бармен как-то свяжет две фамилии: мою и покойного. По его глазам я поняла, что он давно уже сделал соответствующие выводы.
Глава шестая
Пожар
Гавран Гайле
Каждый воскресный полдень, даже когда война была в самом разгаре, старые, лучшие врачи столицы собирались во внутреннем дворике ресторана Баневича, что в Старом городе, — покурить, немного выпить, поделиться воспоминаниями. Они рассказывали друг другу о наиболее интересных и удивительных случаях из своей практики и не упускали возможности похвалить коллегу за точно поставленный диагноз и находчивость. Традиция этих обедов и долгих застольных бесед оставалась неизменной почти шестьдесят лет.
В основном эти врачи были профессорами университета и деканами факультетов — нефрологи и кардиологи, онкологи и хирурги-ортопеды. Некий вечно сменяющийся парад пенсионеров, личные достижения которых в области медицины, даже весьма давние, по-прежнему высоко котировались и находили постоянное применение. Они, разумеется, уже наизусть знали те истории, которые могут рассказать их старинные коллеги и друзья, но за ореховой ракией и жаренным на решетке мясом с теплым хлебом, красным перцем и чесноком вновь и вновь с удовольствием вспоминали об особо сложных случаях и о пациентах, которых им удалось спасти. Эти их успехи давно уже прошли проверку временем, но, к сожалению, остались в прошлом, так что теперь воспринимались как нечто удивительное лишь благодаря тому, что о них говорили вслух.
Мой дед всегда посещал эти собрания единомышленников. Вместе с ними он в юности, после окончания медицинской школы, мучительно преодолевал ступени восхождения на профессиональный олимп. Дед всегда очень скромно отзывался о собственных успехах, но, по-моему, тоже нуждался в том, чтобы кто-то напомнил всем окружающим и ему самому, какой он замечательный врач и каковы были его достижения в прошлом. Нет, он не основал онкологической клиники, не завоевал национальной премии в области научных исследований. Дед был просто настоящим доктором, по-своему даже великим, и всегда славился тем, что, работая в университете, не боялся опровергать диагнозы самых знаменитых терапевтов и хирургов и защищал право на медицинское обслуживание даже самых беднейших из крестьян. Но более всего он был известен тем, что именно ему небеса даровали привилегию спасти жизнь нашему маршалу. Эту великую честь он, на беду или на счастье, делил лишь с некоторыми хирургами из Цюриха.
Поскольку дед всегда с куда большим удовольствием превозносил мои достижения, а не свои собственные, я об этом инциденте слышала весьма мало, пока не поступила в медицинский институт. Я знала, конечно, о благодарственном письме маршала, которое тот написал собственноручно и которое лежало у деда в верхнем ящике письменного стола, как и о бутылке наилучшей айвовой ракии, присланной великой личностью в подарок врачу. Это была айва из собственного маршальского сада, однако та бутылка так и простояла в заднем ряду дедовского бара, и за всю мою жизнь он так ее и не откупорил.
Человек, который посвятил меня в детали этого важного события, был ассистентом на кафедре патологии и учился на первом курсе аспирантуры. Он и сам слышал об исцелении маршала из каких-то шестых или восьмых уст, но совершенно точно знал, что лет тридцать назад в летнюю пору мои дед с бабкой принимали у себя большую компанию свадебных гостей по случаю вступления в законный брак главы онкологического отделения Военной медицинской академии. Празднество якобы состоялось в фамильном доме моего деда, в Борово, на берегу озера.
— Это место называется Веримово, — поправила я рассказчика.
— Да, верно, — согласился он.
Свадьбу действительно праздновали там. К вечеру веселье было в самом разгаре, и тут вдруг к деду прибежал хозяин гостиницы из соседней деревни и в полном отчаянии стал просить помочь ему. Его глазам, должно быть, предстала довольно странная картина. Врачи и их жены танцуют под несколько замедленную, что явно связано с воздействием алкоголя, мелодию в исполнении деревенского духового оркестра. Интерны и лаборанты, вконец упившись, притихли где-то в леске за домом. Совершенно пьяные дерматологи буквально повисли на перилах крыльца, а мой дед, хмурый часовой, вынужденный оставаться на посту, извлекает из зарослей роз упавшего туда декана кафедры ревматологии. В общем, в нашем старом доме на берегу озера собрались в тот день чуть ли не все преподаватели медицинского факультета, когда туда влетел хозяин гостиницы и, размахивая руками, заверещал, мол, срочно нужен врач. Где врач? Ради бога, покажите мне врача, там человек умирает! Мой дед, каким-то чудом оставшийся относительно трезвым, пожал плечами, надел белый халат и двинул в деревню. Там он моментально наложил полный запрет на действия изумленного местного травника, который, считая себя единственным в селении квалифицированным лекарем, уже успел поставить неверный диагноз: сказал, что это обычное пищевое отравление, и велел поить больного отваром мяты.
Заболевший человек как раз и оказался самим маршалом. Ему стало плохо, когда он ехал на совещание во Врговац. Накануне он явно злоупотребил мидиями с чесночным соусом, а поскольку личного врача при нем не было, он кинулся в ближайшее медицинское учреждение — домишко в две каморки — в сопровождении тридцати человек, вооруженных до зубов. Хозяин гостиницы пребывал в полном ужасе: ведь мидии были приготовлены в его ресторане. К тому времени, как мой дед добрался до медпункта, пациент уже больше напоминал покойника, так что вряд ли простое пищевое отравление могло иметь подобные последствия.
Дед едва взглянул на пациента, позеленевшее лицо которого стало уже совершенно неузнаваемым, и сказал, ни к кому конкретно не обращаясь, хотя все присутствующие, как рассказывают, тут же описались со страху: «Ах ты, дубина стоеросовая! Лучше бы ты просто выстрелил ему в голову — еще быстрее койку в своей вонючей лечебнице освободил бы». В общем, через пятнадцать минут пациент в полубессознательном состоянии уже лежал на операционном столе со вскрытой подвздошной областью, а мой дед вытаскивал фут за футом его воспаленные кишки и большими красными петлями навешивал их себе на плечо, а также на плечи тех, кто стоял рядом, — хозяина гостиницы, особо приближенных людей из охраны и, возможно, одной или двух медсестер, которые от страха перед моим разгневанным дедом даже вспомнили кое-какие профессиональные навыки. Все эти люди стояли, торжественно выстроившись в ряд в перепачканных кровью халатах и мундирах, в забрызганных темных очках, и старались осторожно отпихнуть от своей физиономии внутренности маршала, которые дед пытался очистить от гноя, хлынувшего из лопнувшего аппендикса.
Я помню, с каким жгучим любопытством и ожиданием тот аспирант смотрел на меня, когда закончил свой рассказ. Он, видимо, рассчитывал, что я незамедлительно отплачу ему за доставленное удовольствие и расскажу о своем дедушке нечто такое, что способно превзойти даже столь замечательную историю о маршале.
Когда в университете вывесили списки поступивших, мы с Зорой несколько раз проверили их и убедились, что нам обеим назначена максимально возможная стипендия в 500 динаров. Только после этого мой дед спросил, почему я решила стать врачом. Он, впрочем, уже похвастался моими успехами за докторским обедом, да и кое-кому из своих пациентов тоже рассказал о моем поступлении в университет. Мне было не совсем понятно, что именно дед хочет узнать, задавая подобный вопрос, поэтому я ответила так: «Потому что этим стоит заниматься».
Я действительно так думала. На медицинский факультет меня в значительной степени побудило поступить чувство вины, проявившееся у многих представителей моего поколения в виде страстного желания помочь тем людям, о которых рассказывали в новостях, несчастным, чьими страданиями прикрывались, чтобы оправдать эту бессмысленную войну, к которой в итоге привели политические разногласия и мелкие бунты, связанные с ними.
Много лет мы вели войну, демонстрируя при этом по отношению к ней полную беспечность, если не безразличие, и вот теперь она не желала заканчиваться, все продолжалась и продолжалась, практически не затрагивая столичной жизни, так что возмущение войной у тамошней молодежи носило весьма умозрительный характер. Впрочем, став студентами, мы считали поставленную перед собой цель вполне достойной. Мы боролись с войной посредством изучения биологии, органической химии и клинической патологии, сражались за то, чтобы приобщиться к старинным университетским ритуалам: от предэкзаменационных попоек до гадания у цыганок, которые, пользуясь суеверностью студентов, вовсю пугали их «неудами», если они не позолотят ручку. Но особо яростно мы воевали с газетчиками, утверждавшими, что послевоенное поколение столичной молодежи — это поколение потерянное. Нам было по семнадцать лет, и подобные разговоры нас безумно злили, потому что мы еще и сами не знали, как нам быть с тем фактом, что война уже закончена. Долгие годы шли сражения, до этого несколько лет жизнь держалась на пороге войны. Этот затяжной конфликт был центром нашего существования. Его смысл нам так толком и не стал ясен. Он постоянно будил в обществе злобу, заставлял вскипать различные мнения и воспринимался как основная причина того, почему мы не можем никуда поехать, не способны практически ничего сделать по собственному усмотрению, не станем теми, кем хотели бы. Именно война заставила нас сделать такой выбор. Он был основан на тогдашних обстоятельствах, которые теперь перестали быть частью нашей повседневной жизни. Мы держали в секрете причину этого выбора, готовые платить любую цену за тяжкое право подобного первородства.
