Фрэнк Норрис - Спрут
- Ага, опять эта чума Дилани! - буркнул он себе под нос.- Да что я им, сводник, что ли! Ну что ж, может, эта особа получит письмо, а может, и не получит.
И вдруг Энникстер забыл о письме. Прямо напротив почты, на углу, стояло лучшее на весь деловой квартал здание, занятое различными учреждениями, краса и гордость Боннвиля, построенное из колузского гранита, солидное, красивое и внушительное. На зеркальном стекле окна бельэтажа золотыми и красными буквами была выведена надпись: «Банк округа Туларе - займы и вклады». Директором этого банка был Берман. У входа в здание висела медная дощечка, на которой значилось: «С. Берман», а чуть пониже и помельче: «Продажа земельных участков, выдача ссуд под закладные». Когда взгляд Энникстера упал на это здание, он неожиданно для себя увидел Дайка, который стоял на тротуаре перед банком и, по-видимому, был погружен в чтение газеты. Однако Энникстер тут же определил, что он держит газету лишь для вида. Время от времени бывший машинист кидал вороватые взгляды то в один конец улицы, то в другой, из чего Энникстер заключил, что Дайк высматривает, не наблюдает ли кто за ним, вернее, ждет, когда на улице не будет никого из знакомых ему людей, и, сделав шаг назад, спрятался за телеграфный столб. Любопытство его разыгралось, и он решил понаблюдать, что же будет дальше. В скором времени Дайк сунул газету в карман и гуляющей походкой пошел к витрине писчебумажного магазина, рядом со входом в банк Бермана. Несколько секунд он стоял у витрины, спиной к Энникстеру, как будто рассматривая ее, на самом же деле внимательно следил за прохожими. Затем повернулся, последний раз огляделся по сторонам, шагнул в дверь, рядом с которой висела медная табличка, и скрылся из вида. Энникстер вышел из-за столба, красный от стыда. Было что-то столь вороватое, столь недостойное в движениях и всем поведении этого большого и сильного простодушного человека, бывшего машиниста, что Энникстеру стало вчуже стыдно. Обстоятельства сложились так, что обычный деловой визит к Берману был в глазах Дайка почти преступлением, падением, чем-то таким, что надо скрывать.
«Пошел к Берману деньги занимать,- так понял это Энникстер,- заложишь ты железной дороге свой участочек, и выйдет, что сам сунул голову в петлю. Дурень ты, дурень! Надейся теперь на свой хмель, башка стоеросовая!»
Энникстер пообедал в гостинице «Юзмайт» и выехал из города только под вечер. Он пустил лошадь легким галопом в направлении Верхней дороги, связывавшей Ноннвиль и Гвадалахару, и на полпути догнал отца Саррию в пропыленной сутане, который тащился пешком к себе в миссию. В одной руке у него была плетеная корзинка, в другой - небольшой чемоданчик со святыми дарами. С утра священник отшагал почти пятнадцать миль, чтобы соборовать старого никчемного человека, полуиндейца-полупортугальца, проживавшего в отдаленном уголке скотоводческой фермы Остерманн рядом с каньоном. Домой же ему пришлось возвращаться через Боннвиль, чтобы по пути прихватить корзину, которую прислали ему из Сан-Диего. О чем он был извещен как раз накануне.
Энникстер перевел лошадь на шаг, обрадовавшись случаю поговорить с кем-то.
- Не часто наши с вами дороги сходятся,- сказал он, приноравливая лошадь к медленному, тяжелому шагу Саррии. Священник отер пот с гладкого, лоснящегося лица.
- Наши с вами? Так ведь вы особая статья,- сказал Саррия.- Но в здешней округе, в том числе и у вас на ранчо, живет немало верующих католиков, а в церковь редко кто из них заглядывает. Воскресную мессу еще кое-кто посещает, по большей части мексиканцы и испанцы из Гвадалахары. А вот на неделе утреню и вечерню мне часто случается отправлять в пустой церкви - воистину «глас вопиющего в пустыне». Вы, американцы,- нерадивые прихожане. По воскресеньям спите, а то газеты читаете.
- А как же Ванами? - возразил Энникстер.- Он-то, наверное, в церкви бывает и утрами и вечерами?
Саррия пытливо взглянул на него.
- Ванами - странный малый, но при всем при том чудесный человек. Побольше бы таких. Только беспокоит он меня. Знаете, я веду ночной образ жизни, как сова. Брожу по саду, захожу в церковь в любой час ночи. Так вот за неделю я трижды видел Ванами в церковном саду и непременно глубокой ночью. Он при
ходил, но меня не спрашивал. Даже ни разу не заглянул ко мне. Это очень странно. Вышел я однажды на рассвете звонить к ранней обедне и вдруг вижу, как он крадется прочь из сада. Наверное, пробыл там всю ночь. Он ведет себя как-то странно. Побледнел, щеки совсем ввалились. Что-то с ним неладно. Я ничего не понимаю. Тут некая загадка. Может, вы бы с ним поговорили?
- Я? Нет. У меня своих забот хватает. Ванами разумом помутился. В один прекрасный день он опять исчезнет, и года три о нем не будет ни слуху ни духу. Лучше оставьте его в покое, Саррия. У него винтиков не хватает. Ну, а как этот проходимец на остермановском ранчо?
- Ах, бедняга… бедняга! - отозвался Саррия, и на глазах у него показались слезы.- Преставился сегодня утром, можно сказать, на моих руках… Умер в мучениях, но с верой в господа, с верой. Хороший был человек.
- Лентяй, конокрад, чуть что готовый пырнуть ножом в спину.
- Ну что вы! Хороший человек, если как следует присмотреться.
Энникстер презрительно фыркнул. Доброта и снисходительность Саррии к самым отъявленным негодяям давно стали притчей во языцех. Он подкармливал с полдюжины семейств, ютившихся в лачугах по глухим, почти недоступным уголкам скотоводческих ферм и в каньонах. Проходимец, о котором шла речь, был, пожалуй, самым отпетым, самым никчемным бездельником из всего этого сброда. Но Саррия считал, что и он заслуживает искренней и всепрощающей любви. Три раза в неделю священник, невзирая на дальность расстояния, тащился к лачуге старика с корзиной, в которой лежали ветчина, бутылка вина, маслины, каравай хлеба, а то и два цыпленка. Когда же мошенник этот заболел, Саррия стал навещать его чуть ли не ежедневно. И каждый раз, уходя от больного, священник совал его жене или старшей дочери в руку центов пятьдесят. И это был один случай из многих.
Столь же добр и жалостлив он был и к животным. Стая запаршивевших собак жила его щедротами; злые, неблагодарные псы нередко цапали его, но он даже своего неудовольствия ни разу не показал. На холме позади миссии пасся упитанный, неисправимо упрямый осел; он ни за что не желал, чтобы его впрягали в маленькую тележку Саррии, и при каждой попытке начинал отчаянно реветь и кусаться, но священник терпел и его, мирился с капризами осла и придумывал для него всяческие оправдания; то он охромел, то не подкован, то обессилел от старости. Двум великолепным павлинам, высокомерным и неприступным, не допускавшим в отношении себя никаких фамильярностей, он прислуживал с робкой преданностью фрейлины, смирившись с их презрительным отношением и почитая за счастье, если они благоволили поклевать зерно, которое он им сыпал.
У Эстакады Энникстер и священник свернули с дороги на Проселок, который пересекал Бродерсонов ручей вблизи шеренги старых ив и вел полями Кьен-Сабе к хозяйской усадьбе и дальше к миссии. Зде им пришлось уже передвигаться гуськом, и Энникстер, пропустивший священника вперед, тут же заметил плетеную корзину у него на руке и спросил, что в ней. Священник смутился.
- Да вот, из города прислали.
- Понятно, но что в ней?
- Так… ничего… возможно, петушки, пара цыпляток.
- Какой-нибудь редкой породы?
- Да, да, вот именно, редкой породы.
Когда они добрались до усадебного дома, было уже около пяти часов, и Энникстер пригласил священника на рюмку хереса. Саррия поставил корзину и чемоданчик на ступеньки веранды, а сам, отряхнув пыль с сутаны, уселся в качалку на веранде, обмахиваясь своей широкополой шляпой. Энникстер принес графинчик с хересом и рюмки, и они выпили друг за друга.
Но не успел священник поставить свою рюмку и, крякнув от удовольствия, вытереть губы, как шелудивый ирландский сеттер, приставший к дому Энникстера, вылез из-под веранды и принялся усердно обнюхивать плетеную корзину. И, конечно, опрокинул ее. Колышек, удерживавший крышку, выскочил, корзина открылась, и из нее оторопело выбрался петух - на голове у него был замшевый колпачок, в каких обычно хранят золотые часы. Вслед за ним появился другой, в таком же колпачке. Петухи, ошалевшие от своих головных уборов, стояли оцепеневшие, растерянные и смущенно квохтали. Хвосты у них были коротко подрезаны; необыкновенно длинные мускулистые ноги украшали громадные, устрашающие шпоры. Определить их породу труда не представляло. Взглянув на петухов, Энникстер разразился громким хохотом:
- Петушки… пара цыпляток… редкой породы! Ха! Ха! Вот уж действительно! Бойцовые петухи! Прекрасные бойцовые петухи! Ах вы, старый греховодник! С ослом нянчитесь, как с малым ребенком, приют для шелудивых щенят содержите, а сами петушиными боями развлекаетесь! Ничего себе! Ну, Саррия, лучше шутки и не придумаешь! Вон она где испанская-то кровь сказалась!
