Виль Липатов - Житие Ванюшки Мурзина или любовь в Старо-Короткине
– А чего ты стоишь, Ванюшка, садись, пожалуйста! Вот прямо и садись на купальную простыню. Здравствуй!
– Здравствуй!
Никто в мире точно сказать не может, хороша ли собой или не хороша Любка Ненашева, а вот почему от нее во рту так сохнет, что язык-наждак еле ворочается?
– Пригласила, разговаривай! – обозлился Ванюшка. – Хотел напоследок в Оби искупаться, а тебя принесла холера… Разговаривай!
– Мне с тобой, Вань, трудно разговаривать, – грустно сказала Любка, и глаза сверкнули мокро. – Меня Настасья Глебовна ни за что ни про что оскорбила и унизила. Я уж плакала-плакала, даже устала…
Иван сплюнул.
– Мели, Емеля! Где это она тебя оскорбила? Да и не может того быть – она человек воспитанный!
Любка неторопливо заплакала.
– Вот и ты меня, Вань, оскорбляешь, хотя я тебя так сильно люблю, что до самой смерти… Где оскорбила? Да на этом самом месте. – Она вытерла слезы и начала плакать на другой манер, порциями. – Я говорю, вся радостная: «Доброе утро, Настасья Глебовна! Какая вы красавица!» А она «Здр!» – и в воду. Даже на меня и не посмотрела… Ой, от слез вся промокла! Ну а как она реку туда-сюда переплыла, я, конечно, встала, к ней подошла и прямо говорю: «Зря, Настасья Глебовна, мужа от меня срочно увозите, мебель дешево продаете – вашего мужа Ванюшку Мурзина, друга моего златокудрого детства, я пальцем не трону…» Ой, опять я разревелась, как коровушка!… Любка, говорю, вашего замечательного мужа пальцем не тронет. Я, говорю, Настасья Глебовна, ночь не спала, чтобы в пять часов сегодня вызвездиться и сюда прийти, чтобы ваше сердце успокоить… Тут она, то есть Настасья Глебовна, меня, Ванюшк, и оскорбила…
– Ну?
– Оскорбила…
– Еще раз: ну?
– Дурочка, говорит, бедная дурочка! Что с тебя спрашивать, говорит…
Отсюда вот, с этого песчаного пятачка, получается, и начала печатать генеральский шаг, возвращаясь домой после заплыва, жена Настя… Посмотрев на почти голую Любку, послушав ее, поняв, что бывают женщины с заказным цветом глаз: могут быть черными, карими, зелеными, синими, голубыми… «Бедная дурочка!» – жалеючи сказала Настя, и было в этом много правды и столько же неправды – всякой могла быть Любка Ненашева, смотря по обстановке.
– Реветь перестань, буду считать до трех, – вкрадчиво сказал Иван. – Вот молодец! Теперь отвечай: зачем все это тебе понадобилось? – Он предостерегающе поднял руку. – Только мне-то не говори, что тебе жалко смотреть, как я уезжаю из деревни от матери… Я не Настя! Я-то знаю, что у тебя под челочкой вертится. Зачем на берег пришла? Свести счеты с Настей, если я с тобой в кедрачи не пошел… Любка, я на пределе. Поняла?
– Поняла, поняла! – пролепетала Любка. – Ты прав! Медленно подняла голову, прищурилась, глаза почернели.
– Ты тоже не мальчик, тоже не бедный дурачок. Знаешь, почему сижу на берегу? Ой, да нам ли, Иван, ловчить друг с другом? Пропадаем – дело привычное. – Потянулась вся к Ивану, губы раскрылись, заблестели. – Не могу без тебя, хочу тебя, всегда хочу. В Ромск уедешь – достану, в Лондон – достану, Филаретова А. А. дипломатом сделаю… – Она, как Иван давеча, предостерегающе подняла руку. – Не перебивай! Что я раньше думала, почему твоей женой не стала, это ты не у меня спроси, а у той Любки Ненашевой, которая замуж за Марата выходила! Она тебе объяснит…
Иван задыхался. Казалось, еще миг, и бросится на Любку в беспамятстве. «Зверье проклятое! – словно не сам, а кто-то другой, успел подумать о себе Иван. – Пропадаем – дело привычное…»
– Ванюшка, ты уходи! – шепнула вдруг Любка. – Уходи, уходи потихонечку. Отползай назад, отползай.
Берег к деревне поднимался не очень круто, на вершине подъема Иван остановился, поглядев на часы, только головой покачал: не три дня и три ночи провел он с Любкой Ненашевой, а двадцать минут, и выходило ему болтаться по деревне полтора часа, чтобы выполнить просьбу матери Константина Ивановича Мурзина оставить ее в покое часа на два.
– Настя! – через два часа и три минуты негромко позвал Иван, расхаживая задумчиво по комнатам родного дома. – Ты где?
– Здесь, прилегла.
– Я вернулся… Хочешь поговорить, Настя? Я случайно встретил Ненашеву, все знаю. Хочешь поговорить?
Полутьма долго молчала, затем заскрипели пружины, мелькнуло белое, замерло. Иван терпеливо ждал, осторожно, чтобы не вздохнуть тоскливо в полной-то тишине. Жалко было Настю, так жалко, что слов не было!
– Я тебя люблю, – сказала полутемень. – Другого не знаю, объясняться нам нечего. Ты тоже рано поднялся, Иван, поспи…
– Не усну я.
7
Приглушенно, осторожно, понимая, что дело нешуточное, что беда произойти может, если все большим смехом не обернется, судила и рядила деревня Старо-Короткино об Иване Мурзине с домочадцами. Жили-были люди, хорошо и с достатком жили, а потом все продали, дома и огорода, как говорится, решились, да еще и работу Настя Мурзина, которую народ душевно любил, потеряла. А на распрекрасной Настиной мебели теперь рассиживается Любка – заглавная ее вражина…
Но за три дня до отъезда Ивана Мурзина с семейством в областной город Ромск его родная деревня Старо-Короткино от стариков и старух до школьников-первоклашек забурлила, застонала, заохала, но уже вовсе вполголоса и вполнакала, так как новость была до того потрясающей, что самые сплетники из сплетников, бессердечные и зловредные, только тайно перешептывались, а смеяться никто даже не подумал. Добрый народ живет на берегу Оби в деревне Старо-Короткино!
Целый этот потрясающий день было тихо и печально в деревне, пока народ не узнал в точности, что Иван Мурзин с семьей в Ромск ехать раздумал, вещи распаковал: сам же он в этот день, когда деревенский народ за него от души переживал, на улицу не вышел, из пяти окон родного дома – глазами на Обь – три остались закрытыми на ставни, а из крайнего открытого окна время от времени выглядывал малец Костя, веселый или грустный – не поймешь.
В бывший дом директора Дворца культуры Насти Поспеловой без шума въехала уже тихая и дружная семья белорусских переселенцев – муж с женой и двое детей; повесили на окна от радости торопливо купленный тюль, поставили в хлев корову, выделенную им колхозом на обзаведенье. Вечером все четверо вышли на крыльцо, сели тесно друг к другу, и сидели долго, отскитавшись, наконец, по заезжим да по чужим углам.
А с Дворцом культуры и вовсе чуть не получился, как сказал бы дядя Демьян, «перебор на двух картах». О Валерии Аверьяновиче – так звали, говорят, будущего нового директора Дворца культуры – рассказывали, что человек он строгий: еще когда пришел заведовать клубом в пригороде Ромска, после первого же кинофильма, едва лента начала рваться через три метра на пятый, явился в кинобудку вместе с тамошним участковым инспектором Фадеевым, пребывающим в звании старшего лейтенанта сто лет и наверняка от этого всегда хмурым, изъяли из углов кинобудки пустые водочные бутылки, киномехаников при всем честном народе повели оформлять на пятнадцать суток – большой был переполох! «Молодец! – похвалила Настя своего будущего преемника. – Если еще и в режиссуре разбирается – заткнет меня за пояс».
Итоги получились грустные. Ни дома, ни мебели, ни работы. А почему? А потому, что за четыре дня до отъезда в Ромск, после ужина Настя уложила сына спать, помогла Прасковье справиться с грязной посудой и, удовлетворенная, взглядом пригласила родню посидеть за столом: обсудить то да се, посоветоваться, друг у друга ума набраться.
Ладно! Сели, успокоились, глядели вопросительно на Настю. Мать была, конечно, грустной, как все это время после решения сына и невестки распроститься с деревней Старо-Короткино.
– Прасковья Ильинична, Иван, – сказала Настя, – ничего, простите, объяснять не буду, но в Ромск не поеду. Хочу остаться в деревне. И тебе, Иван, советую.
Мать, которая минуту назад умирала при мысли об отъезде сына, внука и невестки, тоже была не лыком шита. Цыкнула на Ивана, когда он открыл рот, на невестку посмотрела такими глазами, что было понятно: недаром стала Прасковья Мурзина Героем.
– Что за блажь, Настя? – сказала знатная телятница. – Я вас от себя с кровью отрываю, одна остаюсь, но говорю: уезжайте! Иван, не молчи, разговаривай.
Он ковырял ногтем клеенку.
– Ехать надо, какой разговор, – сказал он решенно. – Отчего это не ехать, если на «Пролетарии» самая большая каюта забронирована?
Настя поднялась, непонятно улыбнулась, потянувшись сладко, нежно проговорила:
– Никуда не поеду! А вот спать хочу – на лету засыпаю… Ты, Иван, в длинной комнате переночуй… Спокойной ночи!
И ушла, покачиваясь на ходу, и даже дверную притолоку задела боком – так на самом деле хотела, бедная, спать. Двери за собой она закрыла плотно, скрип кровати раздался сразу же, словно Настя не раздевалась. Прасковья секунд через десять вздохнула трудно; затем повернулась к сыну, навела на него потяжелевшие глаза и смотрела долго-долго, точно родную кровь узнать не могла.
