Юлий Крелин - Переливание сил
Поэтому я не знаю, не могу теперь сказать, почему никто не предложил мне свою помощь и дело дошло до высокой температуры, до настоящей флегмоны, до того, что пришлось мне приехать к себе в больницу вечером и сделал мне операцию дежурный наш хирург.
Сделал он хорошо — я никого не обидел, никого не выбирал, никого ни о чем не просил, ни у кого не одалживался. Я, как и все не связанные с медициной, приехал в больницу, и мне в общем порядке, как для всех, сделали операцию.
В больнице я не лежал, а ходил к нам в отделение на перевязки и очень скоро стал работать, хотя и не мог оперировать, так как в руке у меня был гнойный процесс, а это не давало мне права принимать участие в операциях.
Перед началом работы я приходил в перевязочную и просил сестер перевязать меня. Я приносил с собой свой бинт, свой йод, свою мазь для перевязок, чтоб никто не мог упрекнуть меня в том, что я пользуюсь казенным имуществом. Мне говорили сестры: «Зачем вы это делаете? У нас все это есть». Но я не вдавался в объяснения и не искал убедительных аргументов. Я продолжал лечиться, как привык жить, и невероятно гордился ночью, когда я был один на один с собой, своей честностью. Почему-то я не гордился тем, что дышу, или сплю, или разговариваю.
Годы шли, и естественно, но странным образом менялся я. Менялись мои воззрения на мир и на окружающих меня людей и на творящиеся вокруг меня деяния.
Я, например, с детства ходил в очках. Я смотрел на проходящих мимо меня женщин и девушек, и всегда казалось, что мимо ходит необычайно мало красивых, симпатичных женских лиц и фигур. Но по мере моего возмужания, а может быть, даже старения, все больше и больше я встречал на пути своем привлекательных женщин и девушек, и я решил, что простое годами становлюсь менее взыскательным, а иногда называл... вернее, считал, себя менее нетерпимым. Я и сейчас не могу сказать, что это — невзыскательность или терпимость. Хотя, наверное, это была, по-видимому, невзыскательность, а если просто не судил их — терпимость.
Годы шли, зрение мое менялось, у меня уменьшалась близорукость, и наконец наступила и стала нарастать возрастная дальнозоркость, и вскоре я снял очки и стал ходить без очков.
История с рукой уже начала постепенно забываться, и боли стали проходить, и я уже работал и оперировал, как всегда, в полную силу, в свою силу, в какую оперировал до болезни, когда ко мне обратились и сообщили, что меня ввели в комиссию по инвентаризации имущества больницы, предупредили, что никакой у меня дополнительной обременяющей работы не будет, но просто время от времени я буду подписывать акты о списании обветшалого, или сломанного, или просто отработанного, или морально устаревшего имущества (впрочем, у нас редко что-нибудь морально устаревает, чаще напрасно что-то приобретается), а ко мне обратились просто потому, что всем известна моя скрупулезная честность и фамилия моя под актом таким будет в каком-то смысле гарантией истинности ситуации.
Я подписывал эти акты, но невольно стал следить за тем, каким образом и достаточно ли полноценно используется наше больничное имущество. Я обратил внимание, что многие мои коллеги-врачи, болея, используют не свои лекарства, а больничные, дежурные сестры иногда едят больничную еду, пользуются больничным перевязочным материалом — ватой и марлей, и многое тому подобное заметил я, вернее обратил на это свое внимание, столь многое, что всего и не перечислишь.
Я удивлялся, как мои коллеги, возмущавшиеся людским недомыслием, при всем своем абстрактном псевдогуманизме совершенно не думают о достоинстве собственном и пользуются больничным имуществом, лекарствами и едой.
Я некоторые акты не подписывал, я указывал на недопустимое разбазаривание (как будто бывает разбазаривание допустимое), я напоминал о необходимости режима экономии (сознавая, что режим экономии бывает и без необходимости). А мне демагогически говорили о том, что благосостояние увеличивается не в результате экономии, а в результате прибылей.
Но я еще не снял очки, и у меня продолжала развиваться эта самая терпимость или невзыскательность. По ночам я обдумывал все, что происходит со всеми и со мной, думал, что люди должны быть честными, что отсутствие честности есть нарушение порядка, а порядок есть основа спокойного взаимоотношения людского. «Вот я же ничего не беру и ничем не пользуюсь. Если могу я, то могут и другие». Что лишь честные, искренние люди могут заниматься наведением порядка, и то когда сами они абсолютно не грешны. Вот, например, сомнительный, правда, в историческом смысле, пример, но сделаем поправку на время, — так вот, например, аскет Торквемада пользовался необычайным уважением и авторитетом как великий инквизитор — он был почти святой, и то, что мы сейчас его осуждаем, так это развитие науки только, но порядок в то время могли создавать вот такие, как он, бескорыстные и честные люди, и это был порядок, который создал в то время всеобщий покой, отдельные случайно пострадавшие погоды не делают. Ночью, в думах, стало мне ясно, что нужен порядок и в больнице. Если мог и могу я ни о чем не просить никого, то почему остальные не могут. В конце концов, если и попадет под суд один из таких, таскающих из больницы себе не принадлежащее, другой уже не посмеет это сделать.
Комиссия наша поймала-таки буквально за руку буфетчицу-санитарку, уносившую домой полкилограмма сахара и буханку хлеба черного, принадлежавших больнице. Мы отдали ее под суд.
Я не знаю, чем все это кончилось, ибо это уже не моя прерогатива, не мой интерес, — этим занимаются органы, предназначенные для этого.
1971 г.
НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ
Кто это придумал, что хирурги режут? Хирург — портной! Вот уже три часа, как я шью, шью. Крою и шью. Наверное, на резание в чистом виде ушло минуты полторы. И часа два с половиной чистого шитья. И так всегда.
Мы в основном шьем и мало режем.
Да и вообще у этой больной не резание главное.
Она поступила с диагнозом — рак. Резать! Но у больной диабет.
Диабет — это не просто сахара много в крови, в моче. При диабете плохо заживают ткани. Для меня сейчас это главное.
Рак — резать!
Диабет — ?
А после операции сахар может неудержимо нарастать, нарастать. Человека сжигает сахарная буря. Потеря сознания... Диабетическая кома! Смерть.
А может быть наоборот. Даешь инсулина слишком много — сахар совсем исчезает. И без сахара... опять потеря сознания. Другая кома. Бессахарная кома! Смерть.
Надо позвать специалиста.
— У больной некомпенсирующийся диабет. Оперировать нельзя.
— У нее рак. Другого выхода нет.
— Слишком большой риск. А каков объем операции?
— Да кто ж его знает! Думаю, что в лучшем случае — велик.
— Ну что ж. Готовьте ее. Может, скомпенсируете. Тогда идите на риск.
Риск! Кто будет рисковать? Мне рассказывал товарищ про одного больного, который долго не соглашался на операцию. У него был гнойный аппендицит, ему становилось все хуже и хуже. В конце концов его уговорили. После операции, перед выпиской, он подошел к моему товарищу — тот его оперировал:
— Доктор, я баптист.
— С кем не бывает. Но ведь все равно надо было оперироваться. Дело-то шло к худому.
— Я и сам вижу. Но мы против боли. Против насилия. Против операции. Грех это. Великий грех. Грех вам предлагать. Грех вам людей резать. Большой мой грех, что согласился.
— Но ведь вы бы умерли!
— Ну что ж. Значит, такова воля божья была бы. Кто не допустил смерти? Вы. Пошли вы против господней воли? Или выполняли его предначертания? Не знаю. Но только большой вы грех взяли на себя. И, по-видимому, каждый день берете?
— Этот грех каждый день беру. Да вот видите, не жалею.
— Молиться, доктор, за вас я буду. Творите вы, может, и хорошее, да божий промысел вам неведом. Большой ваш грех каждодневный буду я замаливать с нынешнего дня. — И ушел.
Ну, что-то вроде компенсации наступило.
Смотрели все вместе: хирурги, анестезиологи, эндокринолог-диабетчик, терапевты.
Самая трудная задача анестезиологам.
Идет операция. Момент жестокой травмы. Все должно оставаться в это время на одном уровне. Все чтоб было, как перед операцией. И сахар. И кровь. И дыхание. И давление. Все, что не в руках хирурга. Еще не известно, у кого больше работы будет.
Нет, у меня больше. Но что я смогу без них?
Все подумали. Все разрешили.
Хирурги примерились.
Анестезиологи оценили, согласились, примирились. И вот она на столе.
В операционной недавно был ремонт. Глаз режет белым цветом, белым блеском. Слишком бело. Голова Ларисы Петровны тоже белая.
— Тяжелая война сейчас начнется, Лариса Петровна!
А Лариса Петровна никогда не узнает или, в лучшем случае, никогда не сумеет оценить степень нашего совместного риска.
В головах два врача-анестезиолога, две сестры-анестезиста.
Я моюсь. Лаборантка набирает кровь в пробирочку. Сколько сахара там сейчас? Ответ будет через час.
