Людмила Петрушевская - Не садись в машину, где двое (рассказы, 2011)
День прошел. Назавтра мне наступало время уходить.
Что ж, я решила. Та гора и тот монастырь, где живут в развалинах мальчик и девушка. Они-то туда ушли по каким-то своим причинам?
Пора к ним.
Тепловой удар, спасибо доброй Стелле, был передан мне недаром.
Людмила Петрушевская
Львиная маска
К гуру съезжались ученики.
Гуру, вообще-то, являлся профессором в своей области, но не это волновало сердца последователей, не область его знаний, в которой он бесспорно (априорно для них) занимал лидирующее положение в мире. Сама эта область знаний зияла темным лесом, кстати. Астробионика? Фитоакустика? Трудновыговариваемо по определению.
Книги данного автора, повторим, были для учеников непостижимы с первой же строчки.
Собственно говоря, научный язык именно тем и ограждает своего подлинного пользователя, т.е. пользующегося им ученого, что никто непосвященный не может его, ученого, судить и о нем рядить. Таково же любое современное искусство, говорящее на том языке, который нововыведен каждым создателем заново и заранее отделяет его, возвышает над толпой и образует тесный круг пользователей, защищая их от суда и мнения непосвященных, т.е. ляиков. Ляик, ударение на «я», не должен иметь голоса и права на суждение, ибо у него только два аргумента, и первый «я тоже так могу, а че» (касаемо мазни на холсте и авангардной музыки), а второй аргумент — «ниче не понятно» (видеоарт, перформанс и тому подобные фестивальные продукты). Но это не суд, не приговор, не тяжелая артиллерия в виде отрицательной рецензии в газете, не хихикающее «бездарь», нет. Это жалкий лепет ущербного, непосвященного существа, случайно столкнувшегося в своем хаотическом движении с высшим, с недосягаемой духовной материей. Так.
Так вот: профессор этот, гуру Док, обитал в скромной девятиэтажке в рабочем пригороде, в квартиренке из четырех пустоватых помещений с минимальными удобствами, а в гостиной диван, стулья и круглый стол овальной формы (цитата, которую со смехом воспроизводили всякий раз ученики, рассаживаясь по окружности).
Но этот Док, небогатый профессор, специалист в неведомой области знаний (неведомой для ляиков), тем не менее, собирал вокруг себя преданных новообращенных адептов, т.е. тех самых ляиков.
Есть, есть такие люди, которые всегда окружены себе подобными низшими,— бывает, что последователями, а бывает, что друзьями, собутыльниками и бабами, налетевшими на огонек именно к данному человеку, ни к какому другому, что ничем хорошим для такого притягательного человека не кончается, а кончается, увы, тем, что все покидают его,— ибо с ним уже связано то, что не интересно никому, т.е. алкоголизм.
Да, увы, орава, стягивающая свои силы вокруг души общества, со временем редеет, молодые гуляки уходят в профессию и семью, делают карьеру после бурных лет юности, а всеобщие любимцы и центры притяжения — они, наоборот, теряют всё, ту же самую семью, работу, даже жилище, и все реже бывшие друзья и подруги принимают их в праздники, а попросту в случае самозваного появления бьют и спускают с лестницы, чтобы неповадно было напиваться и безостановочно орать, попутно приводя в негодность все вокруг, саноборудование и посуду (к примеру).
Эти несчастные изгои затем пропадают и вымирают какими-то чудовищными способами, то их находят на железнодорожной насыпи без мозга, то зимами к утру на улице, лежащих в позе бегунов или пехотинцев, сраженных на поле боя, то возле мусорного контейнера в кипе сплющенных картонных ящиков (открытые замороженные глаза).
Но наш профессор, душа и центр любой компании, состоял по другой части. Опьянение вокруг него наступало без вина, только от его лекций, монологов и бесед, от его застольных реплик и ответов на вопросы (а он никогда не отвечал впрямую, то есть вообще никогда не отвечал, а пользовался вопросом как зацепкой, чтобы в собственных целях снова плести свои кружева-словеса, снова дурманить головы ляиков).
Проще говоря, даже мужчины влюблялись в него (наряду с женщинами), и монопольные его речи текли рекой, а уши и глаза (и сердца) учеников были разверсты, и мозг каждого плавился в блаженстве предвкушения, как отдельное от тела голодное животное, которое обоняет небывалую пищу, эликсир, бальзам, божественную амброзию, и пытается впитать в себя всё это, все быстротекущие мысли гуру, но тщетно!
Ибо его блистательные суждения, очаровывающие всех быстрые аналогии, парадоксы и сноски в смежные области истории, этнографии и философии — они оставались вещью в себе для слушателей. То есть ляики ниче (опять-таки) не понимали.
Тем не менее! Его возили по миру. Он читал лекции, на которые сбегались тучами, причем заранее занимая места, и все это безо всякой рекламы, только по цепочке, от сердца к сердцу.
Как мессию, его сопровождали молчаливые молодые апостолы, начинающие ученые и миллионеры.
Там, где он появлялся, там поселялось неземное счастье, профессор говорил всегда точно по объявленной теме, но его экскурсы, вылазки в сторону от сюжета, молниеносные посылки шпагой — Пруст, Гроховски, обыденный ряд англоамериканцев и французов, а также Ефим Сирин, «Поминки по Финнегану», Пятигорский, Юнг, Параджанов, Аверинцев, Мамардашвили, тут же Массне и т.п.— производили в слушателях смятение душ, ликование и что-то в роде предвкушения духовного оргазма, да, ни больше ни меньше.
Им, ляикам, льстили эти беседы о высшем, неведомые учения древних, великие мысли, пронзающие толщу тысячелетий, разноплеменные пути к истине — все это можно было беспрепятственно и на будущее записывать за гуру, даже на самые новые носители информации, однако таковые записи не поддавались дальнейшему пониманию и усвоению. Что-то ускользало!
Ну что, путь к истине всегда ускользает. Он должен ускользать (если речь не идет о религиозных постулатах, да и там, в тех сферах, то и дело возникают огнедышащие ереси, озаряя все вокруг пламенем костров, с которых капает человеческий жир).
Док, как умнейший человек, служил не истине, но ее поискам.
Гуру всегда издалека заводил свою шарманку, ab ovo, от простейших сведений о предмете, видя, кто сидит у его колен (он всегда быстро, на клеточном уровне, схватывал возможности аудитории).
И там, где он ворожил, там поселялось счастье.
Он даже о неверных путях толковал так, что хотелось их самостоятельно изведать, а уж что говорить насчет его устных исследований, посвященных истории классических путей к абсолюту, к недостижимой цели!
Он распутывал нити, заверченные вокруг простых начал, обнажал, очищал эти начальные понятия, он следовал за великими и толковал о неизбежных трагических ошибках, указывал пути их преодоления (никогда не ведущие к финалу), попутно сталкивая мыслителей лбами и развенчивая их, освобождая от привычных нимбов и делая их простыми адептами, традиционно по ошибке возведенными в исторические величины (чему послужили лакуны в текстах, пропавшие рукописи, односторонние восхваления не заслуживающих уважения свидетелей, случайно уцелевшие в библиотеках имена, а всегда ведь уцелевает ненужное).
Какое блаженство, какое волшебство было пуститься рядом с ним в этой машине времени в глубины веков, познать то, что не познаваемо, идти наравне, следя за развитием высочайших, идеальнейших мыслей, мыслей тех великих, от которых мало что осталось.
Гуру сталкивал в сознании своих влюбленных слушателей имена далековатые, к примеру, первым шло имя Ефима Сирина, великого древнего христианина, мыслителя, поэта и композитора, который писал божественные гимны и нес их своему, знаменитому теперь в веках, хору девственниц, девочкам-монашенкам. И именно эти простые души, босые монастырские прачки и поломойки, именно они служили ему первой его публикой, которая бессловесно внимала гению и его словам и мотивам, а затем именно этот хор исполнял его новую вещь, и Ефим Сирин оказывался, в свою очередь, благодарной публикой (возможно, что бессловесной, Сирин, по свидетельствам очевидцев, был желтолицый, безбородый и лысый суровый аскет маленького роста и с огромной головой, и он постоянно молчал, по отзывам современников).
И, в дополнение к первому имени — второе, имя композитора, принявшего сан священника, Антонио Вивальди, который написал оркестровый хит всех времен и народов «Времена года» и который тоже преподавал воспитанницам-сиротам… И чего стоит одно упоминание об исчезнувшей оратории «Моисей», все партии которой, даже мужские, исполняли девушки из римской консерватории Святой Цецилии! Тот же хор девственниц, по сути говоря, восклицал гуру, оглядывая ряды тех, для кого он читал лекции, свой безмолвно внимающий хор.
Да ведь и Бах писал для своего хора Томас-кирхе, постоянного невинного детского хора! Вот кому!
