Салман Рушди - Ярость
— Пра-а-шу пра-а-щения, мадам, но я вынужден прервать вас. Просто нам уже пора уходить, а эта тема волнует многих, и обсуждать ее можно до бесконечности. Я считаю, что вы не должны винить новые технологии за то, что ваш профсоюз плохо делает свою работу. Вы сами выбрали социализм, вот и хлебайте его теперь большой ложкой. Ха-а-тите знать, че я сам думаю о будущем? Вам все равно не пустить время вспять, так что старайтесь идти с ним в ногу, плыть по его течению, оседлать его. Обновляйтесь. Соответствуйте его требованиям. Только вперед и выше!
Сидя на ступенях великого музея в косых лучах послеполуденного солнца и одним глазом просматривая «Таймс» в ожидании Нилы, Соланка более чем когда-либо чувствовал себя беженцем в утлой лодчонке между набегающими валами: разумом и неразумием, миром и войной, будущим и прошлым. Мальчиком, уцепившимся за резиновую камеру и наблюдающим, как его мать скрывается под темной водой, тонет. А дальше — ужас, жажда, палящие солнечные лучи, а после — шум, непрекращающийся гул перебивающих друг друга голосов в переговорном устройстве таксиста, гул, в котором твой внутренний голос безнадежно тонет, не позволяя думать, решать, просто забыться. Как побороть демонов прошлого, если демоны будущего окружили тебя и вопят? Прошлое всплывает, отрицать это невозможно. Мало ему Сары Лир, так в телевизионной программе мелькнула, вынырнув из небытия, подружка Уотерфорда-Вайды, Перри Ущипни-за-Задницу Пинкус. Перри Пинкус — сколько ей сейчас? должно быть, за сорок — написала откровенную книгу, в которой, ничего не преуменьшая и не приукрашивая, рассказывала о годах, проведенных в среде интеллектуальной элиты. «Мужчины с головами и головками» — вот как назывался этот опус. И прошлым вечером шла программа, в которой Перри беседовала с тележурналистом Чарли Роузом. Бедный Дабдаб, подумал Малик Соланка, ты всерьез хотел прожить с этой женщиной жизнь, а теперь она пляшет на твоей могиле. Вчера это был Чарли: «Перри, я хотел узнать, этот проект вас не смущает? Вы сами относитесь к числу интеллектуалов, а потому не можете избежать определенных негативных последствий. Скажите, как вам удалось с этим справиться?», а завтра будет Говард Стерн: «Ни для кого не секрет, что писатели любят побаловаться с цыпочками. Но уж очень многие из них баловались именно с вами. Как вы это объясните?» Хеллоуин. Вальпургиева ночь. Что-то и впрямь очень рано в этом году ведьмы слетелись на шабаш.
Тем временем за спиной у Соланки разворачивалась очередная история, еще одна чужая повесть, сказка большого города вливалась в его беспомощные уши: «Да, милый, все прошло просто замечательно. Нет, что ты, никаких проблем. Я сейчас направляюсь на заседание попечительского совета, а потому звоню тебе с мобильника. Да, все время в сознании, но с анестезией, естественно. Можно сказать, наполовину в сознании. Да, лезвие входит в твое глазное яблоко, но тебе кажется, что это не скальпель, а перышко. Нет, никаких синяков, ничего. Зато ты себе представить не можешь, насколько богаче стал теперь мир вокруг меня, честное слово! Удивительно, какое все на самом деле красивое! Я была слепой, а теперь прозрела. Ей-богу. Просто видеть все вокруг себя — как мне этого не хватало! Так что и ты подумай. Да, он просто лазерный бог. Знаешь, я ведь со многими консультировалась, и все мне называли одно и то же имя. Небольшая сухость, и только. Он говорит, через несколько недель это пройдет. Договорились, люблю тебя. Да, буду поздно, что ж тут поделать? Ты уж меня не жди». Естественно, Соланка оглянулся. Он увидел молодую женщину, которая, естественно, была не одна. Не успела она захлопнуть крышку мобильного, как сидящий рядом мужчина принялся ее тискать. Женщина, похоже, ничуть не возражала, напротив, выглядела вполне довольной и, только встретившись взглядом с поймавшим ее на лжи Соланкой, виновато улыбнулась и пожала плечами. Как она сказала телефонному собеседнику, что ж тут поделать? У сердца свои резоны, и все мы рабы любви.
В Лондоне двадцать минут десятого. Скорее всего, Асман уже спит. В Индии на пять с половиной часов больше. Достаточно просто перевернуть циферблат, показывающий лондонское время, вверх ногами и сразу узнаешь, который сейчас час на родине Малика, в Запретном Городе у Аравийского моря. И это тоже возвращается. Одна мысль о том, в кого он может превратиться, если та долго подавлявшаяся ярость вдруг вырвется наружу, вселяла в профессора ужас. После всех этих лет гнев по-прежнему властвовал над ним, не поступившись ни каплей своего могущества. А что, если он решит поставить точку в той давней, никому неизвестной истории?.. Сейчас об этом лучше даже не думать. Соланка тряхнул головой. Нила задерживалась. Он отложил газету, вытащил из кармана кусок дерева, швейцарский армейский нож и с упоением начал строгать.
— Кто это? — Над Соланкой нависла тень Нилы Махендры. Солнце светило ей в спину, и в его лучах она показалась Соланке еще выше, чем он помнил.
— Художник, — ответил ей Соланка. — Самый опасный человек на свете.
Нила смахнула пыль с музейной ступеньки и присела рядом.
— Я вам не верю, — сказала она. — Я знаю огромное количество по-настоящему опасных людей, но ни один из них не создал хоть сколько-нибудь стоящего произведения искусства. И, уж поверьте, ни один из них не сделан из дерева.
Они немного посидели молча. Соланка строгал. Нила просто не двигалась, царственно предоставляя миру наслаждаться чудесным даром — своим пребыванием в нем. Позднее, вспоминая первые проведенные наедине минуты, Малик Соланка особо отметит этот тихий покой и то, как легко он им давался. «Я полюбил тебя, когда ты не произносила ни слова, — будет он поддразнивать Нилу. — Мог ли я представить, что ты окажешься самой большой болтушкой в мире? Я знаю огромное количество по-настоящему болтливых женщин, но, уж поверь, по сравнению с тобой любая из них просто деревяшка».
Через несколько минут Соланка отложил в сторону недоделанную фигурку и попросил у Нилы прощения за свою рассеянность.
— Не нужно извиняться, — ответила она. — Работа есть работа.
Они поднялись и стали спускаться по длинному лестничному маршу в сторону парка. Стоило Ниле подняться, как, засмотревшись на нее, сидевший ступенькой выше мужчина не удержал равновесия и скатился на несколько десятков ступеней вниз. Во время своего смешного и болезненного падения он даже не отвел от Нилы глаз, так и катился, пока не замер, врезавшись в кучку визжащих школьниц. Соланка узнал его: совсем недавно этот ротозей с жаром обнимал женщину, говорившую по мобильнику. Профессор осмотрелся и увидел, как миссис Мобильный Телефон пешком удаляется в сторону парка, тщетно пытаясь поймать свободное такси, ни одно из которых не реагирует на ее сердито вздернутую руку.
Надетое на Ниле горчичного цвета платье, сшитое из шелковых платков, доходило ей до колен. Черные волосы были собраны в плотный узел, длинные руки оставались обнаженными. Водитель такси тут же притормозил и высадил пассажира в надежде, что Ниле может понадобиться машина. Продавец хот-догов уговаривал ее совершенно бесплатно взять с его лотка все, что захочется: «Прошу вас, леди, угощайтесь, а я стану любоваться, как вы едите». Соланка впервые наблюдал эффект появления Нилы на улице, который так пошловато и подробно описывал ему Джек Райнхарт, и не мог избавиться от ощущения, что сопровождает по оцепеневшей Пятой авеню оживший шедевр музея «Метрополитен». Хотя нет, великое произведение искусства, о котором он подумал, хранилось в Лувре. В своем развевающемся, льнущем к телу шелковом платье Нила была поразительно похожа на крылатую статую Победы, Ники Самофракийской, только с целой головой.
— Найк, — желая заинтриговать Нилу, Соланка произнес имя греческой богини на американский манер, — вот кого вы напоминаете мне.
Озадаченная Нила нахмурилась:
— Я навожу вас на мысли о спортивной одежде?
А вот людей в спортивной одежде Нила определенно наводила на известные мысли. Едва они зашли в парк, с ними поравнялся бегун в тренировочном костюме. Красота Нилы так поразила его, что он не решился заговорить с ней напрямую, а потому обратился к Соланке:
— Простите, сэр, не поймите неправильно, я не пытаюсь приставать к вашей дочери, никаких свиданий или еще чего такого, боже упаси! Просто она самая, я хотел сказать ей, что она самая… — Тут он обернулся к Ниле: — Я хотел сказать, что вы самая…
Соланка почувствовал, что еще немного — и он взревет, как медведь. Взять бы да и вырвать язык из этого грязного, похотливого рта. А еще он бы с удовольствием проверил, как будут выглядеть эти сильные, мускулистые руки отдельно от тела. Что красивее: оторванные руки или отрезанные? А может, лучше разорвать его или разрезать на множество мелких кусочков? Или просто съесть его чертово сердце?
Соланка ощутил, как ладонь Нилы Махендры легко легла поверх его руки. Ярость унялась так же быстро, как вспыхнула. Этот феномен — неожиданная вспышка и внезапное угасание ярости — оказался столь скоротечным, что у Малика закружилась голова, он был в смятении. Неужели это произошло с ним на самом деле? Неужели он действительно только что был в шаге от того, чтобы разорвать мускулистого спортсмена на части? Если это так, то каким образом Ниле Махендре удалось одним прикосновением рассеять его гнев — тот самый гнев, с которым Соланка сражался часами, лежа в темной спальне, выполняя дыхательные упражнения и представляя себе красные треугольники? Возможно ли, чтобы женская рука обладала такой властью? А если так (пришла к нему мысль и не была отвергнута), разве не следует удержать возле себя эту удивительную женщину и лелеять ее до конца своей полной призраков жизни?
