Генрих Бёлль - Групповой портрет с дамой
Пусть человек, который пренебрежительно относится к плетению венков, считая это дело чуть ли не пустячным, скажет нам, когда следует вплетать ель обыкновенную в основание венка, а когда во второй ряд, где и когда надо пользоваться туей, исландским мхом, яглицей, магонией или тсугой. Кто из этих людей знает, что зелень во всех случаях должна идти сплошняком и что само плетение должно быть при всех обстоятельствах безукоризненным? Из всего вышеизложенного следует, что Лени, которая до сих пор занималась всего лишь легкой и несистематической канцелярской работой, вступила на весьма трудное поприще и занялась ремеслом, которое не так-то легко освоить, – словом, попала как бы в художественную мастерскую.
* * *
Быть может, не стоит вспоминать, что так называемый римский венок некоторое время был в загоне, а так называемый германский, наоборот, очень сильно возвысился; однако по этому вопросу возникли серьезные разногласия, и после образования «оси Берлин-Рим» Муссолини довольно-таки резко высказался против дискредитации римского венка; до середины июля сорок третьего года в Германии спокойно плели римские венки, однако после предательства Италии от них раз и навсегда отказались (цитирую речь довольно крупного нацистского фюрера: «В нашей стране никогда больше не будет ничего римского, включая сюда венки и букеты»)… Исходя из этого, каждый внимательный читатель, поймет, что в исключительных политических ситуациях даже такое дело, как плетение венков, может оказаться опасным. А поскольку римский венок возник как подражание венкам, высеченным на камне и украшавшим древнеримские фасады, под их категорическое запрещение была даже подведена идеологическая база: этот венок был объявлен «мертвым», а все остальные виды венков – «живыми». Вальтер Пельцер, который является важным свидетелем указанного периода в жизни Лени (сам по себе он человек с плохой репутацией), – так вот, этот Пельцер весьма убедительно доказал, что в конце сорок третьего – в начале сорок четвертого годов «завистники и конкуренты» донесли на него в «палату ремесленников»[21] и в его «деле» появилась «опасная для жизни пометка» (Пельцер): «Все еще плетет римские венки». А это, «черт возьми, могло стоить головы в то время» (П.). Разумеется, после 1945 года, когда подозрительное прошлое Пельцера вышло наружу, он попытался представить себя – «и не только из-за венков» – «лицом, преследовавшимся при нацизме», и даже преуспел в этом, к сожалению, не без помощи Лени, что сразу следует признать. «Ведь речь шла о тех венках, которые изобрела сама Лени… Я хочу сказать, Лени Пфейфер… Ей-богу, ее гладкие строгие венки из вереска действительно выглядели совсем как венки из эмали и, поверьте мне, пользовались большим успехом у публики. С римскими венками они не имели ничего общего… Изобретение Пфейфер. Но мне это чуть было не стоило головы, ведь их сочли вариантом римского венка».
Из десяти человек, с которыми Лени долгое время работала, была тесно связана и встречалась изо дня в день, авт. удалось разыскать пятерых, в том числе самого Пельцера и его старшего садовника Грундча. Пельцер и Грундч были начальниками Лени, факт остается фактом. Однако авт. нашел еще трех человек, которые находились с Лени примерно в равном положении.
Пельцер живет в собственном доме с явными архитектурными излишествами, в доме, который сам он называет коттеджем, но который в действительности скорее походит на виллу в богатом квартале (слово «квартал» он, не в пример Груйтену, произносит правильно); дом из желтого клинкерного кирпича только кажется одноэтажным (в полуподвальном этаже у Пельцера оборудован шикарный бар, зал, где он устроил своего рода музей венков, а также комнаты для гостей и оснащенный винный погреб). Наряду с желтым (клинкерный кирпич) преобладающий цвет дома – черный; в черное выкрашены решетки, двери, ворота гаража, оконные переплеты. По мнению авт., люди, считающие, что дом этот смахивает на колумбарий, не так уж не правы. У Пельцера есть жена, довольно меланхоличная на вид особа по имени Ева, урожд. Прумпаль; ей, наверное, лет шестьдесят пять, и ее красивое лицо портит выражение озлобленности.
* * *
Альберт Грундч – ему восемьдесят – все еще «как улитка сидит в своей раковине на кладбище»: (Г.о Г.) «раковина» находится в каменном (кирпичном) сарае, где у Грундча две комнаты и кухня; от этого жилища рукой подать до двух теплиц – его собственности. Грундч, в отличие от Пельцера, не нажился на расширении кладбища (и не пожелал наживаться, добавим в скобках); он с ожесточением защищает «морген[22] земли, который я ему сдуру подарил когда-то» (Пельцер). «Честно говоря, городское садоводство и администрация кладбища вздохнут с облегчением, когда старик ум…; когда он исчезнет… одним словом, выражаясь деликатно, когда он отправится к праотцам».
Ныне, однако, Грундч живет посреди кладбища, которое уже давным-давно поглотило не только несколько гектаров сада, принадлежавших некогда Пельцеру, но и другие садоводства и гранитные мастерские, живет по законам автаркии; он получает свою пенсию по инвалидности («И тут мне тоже пришлось из-за него попотеть»), не вносит никакой квартплаты, а табак и овощи для собственного потребления выращивает сам; Г. – вегетарианец, поэтому ему почти ничего не приходится покупать на стороне, проблема одежды для него тоже практически не существует – он уже целый век донашивает штаны Губерта Груйтена, которые тот заказывал в 1937 году и которые Лени подарила Грундчу в 1944 году. Теперь он (далее цитаты из самого Г.) занят исключительно тем, что выращивает цветы «специально к соответствующим дням» (гортензии на Красную горку, цикламены и незабудки к Дню матери, маленькие елочки в горшках, украшенных лентами и свечками, к Рождеству, чтобы ставить их на могилы. «И чего только люди не притаскивают на могилы своих близких – уму непостижимо!»).
У авт. создалось впечатление, что администрация городского садоводства совершенно напрасно рассчитывает на скорую смерть Г., ей придется еще малость подождать. Утверждения некоторых (рабочих городского садоводства), будто Г. «день и ночь торчит либо у себя в сарае, либо в теплицах», не соответствуют действительности; наоборот, после закрытия кладбища, то есть когда отзвучат все звонки, а это случается довольно рано, Г. использует территорию кладбища, ставшую за это время просто-таки необозримой, «как свои частные владения». «Я совершаю далекие прогулки, время от времени, присев на скамейку, выкуриваю трубочку, а когда на меня находит подходящий стих, то привожу в порядок какую-нибудь запущенную или вовсе заброшенную могилку, устилаю ее чем-нибудь подходящим – мхом или еловыми ветками, иногда кладу поверх какой-нибудь цветок, и, поверьте мне, за все это время я встретил всего лишь раза два жуликов, промышлявших цветными металлами, и ни души больше; конечно, в городе время от времени появляется какой-нибудь сумасшедший, который не хочет верить, что мертвый и впрямь мертв; сумасшедшие этого рода перелезают через кладбищенские ограды, чтобы и ночью плакать, проклинать все на свете или молиться на могиле, а то и просто ждать. Но за пятьдесят лет я встретил всего двух или трех таких сумасшедших… И тут я, разумеется, удалялся с миром. И еще: примерно раз в десять лет на кладбище прячется парочка, не ведающая ни страха, ни предрассудков, парочка, которая понимает, что на всем белом свете найдется совсем немного таких уединенных уголков… И в этих случаях я, разумеется, удалялся с миром… Конечно, я уже не знаю толком, что происходит за пределами кладбища… Но поверьте мне, здесь замечательно даже зимой, когда идет снег; я тогда гуляю по ночам, закутавшись с ног до головы, и попыхиваю трубкой… Тишина прямо необыкновенная, все они лежат мирно-мирно… Ясное дело, у меня были трудности с девицами; каждый раз, когда я хотел зазвать их к себе, они здорово кочевряжились, и, заметьте, больше всего кочевряжились самые отпетые шлюхи. Тут уж никакие деньги не помогали».
Когда речь зашла о Лени, Г. проявил признаки смущения: «Ну конечно, Пфейфер… Вспоминать о ней? Разве я вообще могу о ней забыть! Ну, разумеется, все мужчины имели на нее виды, решительно все, включая хитреца Вальтерхена (Г. имеет в виду Пельцера, которому уже успело минуть семьдесят. Авт.), но никто ни на что особенно не надеялся. Она была недотрога, и при этом не какая-нибудь там жеманная девица, поверьте мне, я был среди них самый старый – мне уже тогда было пятьдесят с гаком, и я вовсе не питал никаких надежд; только один из всех нас сделал попытку приблизиться к ней – Кремп; мы звали его «пошляк и дурак Гернберт», и она его так здорово отшила, холодно и насмешливо, что он, по-моему, запомнил это на всю жизнь. Какие шаги предпринимал Вальтерхен я не знаю… Уверен только, что и он ничего не добился. А все остальные были женщины, понятно, женщины, отбывающие трудовую повинность. И женщины разделились на две партии: за и против. Не против нее, а против того русского, о котором мы потом узнали, что он-то и был избранником ее сердца. Вся эта история, представьте себе, длилась почти полтора года, и никто – никто из всех нас – не заметил ничего особенного, они вели себя умно и осторожно, Правда игра была рискованная, они рисковали головой. Даже задним числом меня, черт возьми, дрожь пробирает от макушки до задницы, когда я представляю себе, как эта девушка рисковала. Деловые качества? Хотите знать, какие у нее были деловые качества. Может быть, я человек пристрастный, ведь я ее любил, по-настоящему любил, иногда как дочь, которую так и не довелось иметь… Или… ведь я был на целых тридцать три года старше ее… или как возлюбленную, которая тебе и не снилась… Ну вот, у нее оказался просто прирожденный талант – этим все сказано. У нас работали только два обученных садовода, считая самого Вальтера – три. Но у Вальтера в голове были одни только бухгалтерские книги и цифры барышей. Стало быть, двое: Хёльтхоне (она была, так сказать, интеллигентный садовод, кончила лицей, училась в университете, а потом увлеклась садоводством; романтическая особа: земля, труд и так далее… конечно, она была человек знающий, тут ничего не скажешь), ну, а потом я. Все остальные были необученные. И Хойтер, и Кремп, и Шелф, и Кремер и Ванфт, и Цевен – почти одни женщины, и уже не первой молодости; во всяком случае, ни у кого не возникало желания повалить их где-нибудь между ящиками с торфом и связками шпагата. Уже через два дня мне стало ясно, что Лени Пфейфер никак не годится для изготовления каркасов, тут требуется грубая сила, это относительно тяжелая работа. Занималась ею бригада Хойтер – Шелф – Кремп, им указывали число венков и давали кучу зелени, материал зависел от качества снабжения, под конец, кроме дубовой листвы, бука и обычных сосновых веток, мы ничего не получали. Ну, а потом сообщались размеры венка, большей частью они были стандартные. Для торжественных похорон у нас в ходу были условные сокращения: Б1, Б2 и Б3, что означало бонза первой, второй и третьей категорий. Для внутреннего пользования и для гроссбухов существовали также обозначения Гц Г2 и Г3, что значило военные герои первой, второй и третьей категории; когда это потом выплыло наружу, пошляк и дурак Кремп устроил нам форменный скандал, он усмотрел в этом оскорбление, и вдобавок личное, он ведь считал себя героем второй категории: ампутированная нога, несколько орденов и почетных значков… Словом, Лени не годилась для бригады, изготовлявшей каркасы, я это сразу смекнул и включил ее в бригаду по отделке, где она работала вместе с Кремер и Ванфт… И, поверьте мне, она оказалась просто гением декоративного искусства или, если хотите, мастером по украшению венков. Вы только посмотрели бы, как она обращалась с листьями лавровишен или рододендронов! Кому-кому, а уж ей можно было доверить самый ценный материал, у нее ничего не пропадало втуне, ничего не ломалось… И она сразу поняла то, чего многие не могли постичь за всю свою жизнь, – центр тяжести отделки должен приходиться на левую верхнюю четверть венка; этим самым всему венку придается радостное, можно даже сказать – оптимистическое звучание, венок как бы рвется ввысь; если же центр тяжести поместить справа, то венок навевает пессимизм, он как бы скользит вниз… Лени никогда не стала бы смешивать геометрические рисунки с рисунками «фантази». Никогда, поверьте мне. Она принадлежала к тому типу людей, которые руководствуются принципом: или – или. Это можно было сразу заметить даже при плетении венков. От одного лишь мне пришлось ее отучать, и притом решительно: у нее было явное пристрастие к чисто геометрическим фигурам – ромбам, треугольникам… Как-то она совершенно машинально, наверняка без злого умысла, вплела в венок звезду Давида из хризантем, к тому же в венок для Б1; уверен, что звезда совершенно непроизвольно вышла из-под ее рук; наверное, она так и не поняла, почему я до такой степени разнервничался и разъярился; представьте себе, что венок в таком виде вынесли бы из мастерской. Да и вообще, публика предпочитала расплывчатые, свободные рисунки, а Лени умела бесподобно импровизировать; из цветов она делала маленькие корзиночки, даже птичек… Полет фантазии! И это так гармонировало с материалом… Для венков Б1 Вальтерхен доставал розы – он был человек оборотистый, – иногда даже полураспустившиеся благородные розы, вот тут-то Лени и могла себя показать, она изображала целые жанровые сценки; какая жалость, что все это было столь недолговечно… Как-то она изобразила миниатюрный парк с прудом, на котором плавали лебеди. Да, поверьте мне, если бы за плетение венков давали призы, она выиграла бы их все подряд. Но самое главное – во всяком случае, для Вальтерхена – заключалось в том, что с относительно скромным материалом она достигала гораздо большего эффекта, чем другие с роскошным. Она умела быть экономной. После Лени готовый венок попадал в приемочную бригаду, то есть к Хёльтхоне и Цевен, и ни один венок не выходил из мастерской, не пройдя через мои руки. Хёльтхоне проверяла корпус венка и отделку и, если надо было, сама исправляла кое-что, а Цевен мы называли «главной по лентам», она прикрепляла ленты, которые присылали нам из города. И тут, конечно, надо было, черт возьми, смотреть в оба, чтобы не перепутать все на свете… Представьте себе, вы заказали венок с надписью: «Гансу. Последний привет от Генриэтты», – а получите венок, на котором выведено: «Незабвенному Отто от Эмилии». Или наоборот. Пренеприятная история! У мастерской был свой транспорт для доставок – жалкий трехколесный велосипед с моторчиком. На этом велосипеде венки развозили по часовням, госпиталям, казармам, комитетам НСДАП и похоронным бюро… Этой чести Вальтерхен никому не уступал, тут он мог бить баклуши и получать денежки, а главное, удирать на время из мастерской».
