Ксения Драгунская - Заблуждение велосипеда
(Муж Лены, военный летчик, погиб в Афганистане год спустя.)
— Можаев, — строго окликает мастер, глядя на студентов сквозь очки бледно-серыми глазами без выражения. — Вы в курсе последних событий в демократической республике Афганистан?
Андрей Можаев, способный сорок минут подряд бубнить на одной ноте ни о чем, встает за партой:
— Идет непримиримая борьба за плацдарм, необходимый агрессорам США для размещения ракет стратегического назначения…
Послушав Можаева минут пять, мастер «вызывает» следующего.
— Процесс строительства новой жизни идет непросто, но народонаселение приветствует армию-освободительницу, — старается «отмахнуться» очередной несчастный.
Ничего конкретного никто сказать не может.
Словом, предложение мастера обсудить продвижения наших войск в Афганистане наткнулось на вялое сопротивление студентов. Один еще не успел прочесть свежие газеты, другая мямлит нечленораздельное.
Дошла очередь до меня, «комсомолистки-активистки».
Потом эта история обросла слухами, будто я чуть ли не в узники совести записалась, выступила против войны в Афганистане.
Да ничего я не выступила!
Поглощенная своими личными «девчонскими» переживаниями, что какой-то там несчастный Вова с четвертого курса разругал мой рассказ, сказал, что он вполне «проходим» (вот ужас, вот оскорбление!), я как-то невежливо ответила мастеру, что мне бы не хотелось об этом говорить.
Дальше — пробел.
Дотерпел ли Нехорошев до звонка или покинул аудиторию сразу — не помню.
Но он незамедлительно, просто спортивной рысью, припустил вниз на первый этаж в партком, на меня доносить.
— Он это сделал, потому что боялся «Х», — объяснял мне потом кто-то из старших студентов или молодых педагогов.
— Ты хотел сказать, он боялся «Y»? — поправила я, зная, что «Y» у нас на курсе «постукивал».
— Нет же, — сказал старший. — «Y» — мелкая сошка, он стучал мастеру на вас. А «Х» был рангом повыше, он стучал на мастеров, в деканат, ректорат и партком. И если бы Нехорошев не отреагировал, он бы настучал на него.
Вот такая кузница творческих кадров.
В парткоме мастер жаловался, что в возникшей во время разговора об Афганистане сложной ситуации не смог на меня, комсомолистку, опереться.
Даже телефонограмму потом прислал. Из дому.
Самое удивительное, что все педагоги, и ректорат, и партком кинулись на мою защиту. Так совпало — многие хотели насолить мастеру, убрать его из института. Не владеет собой, выпивает часто, затеял войну с глупой девчонкой…
Определенно, это чудо, что совпало именно так и что меня не выперли из института.
Еще одно успешное вмешательство ангела-хранителя.
Некоторые пытались меня «науськать» против него:
— Он предатель, он же тебя предал, он призывал вас высказывать свое мнение, а сам побежал на тебя доносить…
Но мастер все требовал каких-то санкций ко мне, чтобы меня «не пущали» в члены комитета комсомола или еще куда-то…
— Что у тебя с Нехорошевым? — смеялась тетя Вика Токарева. — Ленька — во такой парень, он мне из Италии бархатные штаны привез. А «Тбилисо» он вам уже пел? А «Летят утки»? А «Виновата ли я»? Он, когда выпьет лишнего, всегда это поет…
Вопрос о моем членстве в КПСС отпал навсегда. Навсегда-навсегда.
Ангел-хранитель сработал четко!
А песни были исполнены мастером во время банкета по случаю защиты дипломов, в общаге.
Еще одной «примочкой» сценарного отделения была общественно-политическая практика. Так тяжеловесно назывался сбор материалов на интересующую студента тему. Ректорат писал рекомендательное письмо, направляем-де студента такого-то, намеревающегося работать над сценарием о том-то и том-то, просим оказывать помощь и содействие.
Меня интересовали события октября 1917 года в Москве, но эти фонды и архивы были тогда закрыты даже для историков, не то что для студентов.
Оставалось искать очевидцев.
В отделении ВООПИК Ждановского района мне дали координаты одного весьма драгоценного старика. ВООПИК располагался тогда в доме Зубовых, это купеческий особняк на Таганской улице, который владельцы, купцы Зубовы, отдали в распоряжение советских учителей. За это Зубовым пожизненно оставили право пользоваться частью комнат на втором этаже.
В этом советском учреждении — отдел охраны памятников, Дом работников просвещения — пахло супом, внизу стояли коляски и велосипедики, по коридорам бегали дети в колготках. Потомки Зубовых.
Хайлов Алексей Михайлович в дни октябрьских событий был подростком. То есть в середине восьмидесятых ему было за восемьдесят. Коротко стриженный седой дед богатырского роста жил один в пятиэтажке у Рогожской заставы. Угощал напитком из чайного гриба.
«Я работал на заводе «Проволока», это где теперь сквер возле высотки на Котельнической. После работы сидели дома во дворе, пили вино, играли в карты. На грузовике подъехал товарищ Прямиков, спросил, есть ли тут молодежь, готовая биться за дело рабочего класса. Мы согласились тут же. Санькин дед сказал Прямикову: «Они же отпетые». Товарищ Прямиков обрадовался: «Нам таких и надо».
«На Варварке столкнулись с юнкерами. Нам говорили, что будут юнкера, а там одни мальчишки, пацанва сопливая, гимназистишки, кадеты. Нас больше, Кремль — вот он, уже понятно, чья взяла, некоторые плачут. Что с ними делать? Спросили у товарища Прямикова. «Набейте им морды и отпустите». Так мы и поступили…»
«Под Первомай решено было оборудовать парк трудящихся, на месте фамильного кладбища купцов… Мы работали с утра до ночи, выкидывали черепа. Приходили священники, проклинали нас… А все же к Первомаю парк был устроен, играл оркестр… Это там теперь детский парк Таганского района, детишки играют… А грибы там хорошо растут, шампиньоны, на костях же все…»
Насколько эти истории были близки к реальным событиям — теперь уже не узнать. Хайлов привык рассказывать одно и то же, его часто таскали по детским комнатам милиции и красным уголкам. «Соберут отпетых, я с ними поговорю, ведь и сам такой был…» В свободное от «гастролей» время сидел дома в компании чайных грибов, политикой не интересовался, умер в начале девяностых.
Кому достались его дневники и бумаги — неизвестно. Хорошо, если кому-то вообще достались, а не на помойку угодили. Тогда, на самом «закате застоя», революционные события и все с ними связанное настолько навязли в зубах, что ровесники на меня смотрели как на ненормальную, «отпетую комсомолистку».
Тема эта интересна мне и по сей день, ведь в болотно-гиблом Питере все прошло как по маслу, а Москва пыталась сопротивляться перевороту, две недели ожесточеннейших боев. Гражданская война стартовала в Москве. Об этом написано у Бунина, Алексея Толстого, Паустовского, Пастернака, князя Сергея Голицына, Осоргина, Пильняка. Авторы, художественно интерпретирующие эти дни, особенно в игровом кино, черпают материал из этих произведений.
Москва — город, который будет много страдать, как говорят персонажи повести Чехова «Три года».
Много страдать и ждать, когда кто-нибудь расскажет, как это было.
После большевика Хайлова я двинула за впечатлениями на хлебозавод.
Почему на хлебозавод?
Не знаю. Шла поутру через Андронниковскую площадь, этот район, квартальчик между Садовым и Заставой Ильича, люблю до сих пор, шла и увидела — машина-хлебовозка, стоит с распахнутыми дверцами, и пока лотки со свежим хлебом выгружают, вокруг хозяйничают и орут воробьи, стая, много стай, и пахнет так…
Хлебозавод находился возле «Серпа и Молота». Там меня сразу познакомили с мягкой, как булка, бабушкой, ветераном завода. На хлебозавод она попала из детского дома.
«Шла война в Испании. Советское правительство решило помочь, взять к себе испанских детишек. Местов в детдомах не хватало, и нас, русских ребятишек, кто поздоровше, отдавали на довоспитание, на заводы и фабрики, в трудовые коллективы».
Рассказывала, как тяжело было на производстве, почти не оснащенном никакой машинерией, как директор лично пробовал хлеб, как строго следили во время войны, чтобы не было воровства.
В войну девочки с хлебозавода ходили в Лефортовский госпиталь, помогали санитаркам купать раненых бойцов.
Вспоминаю эти рассказы сейчас, и мне снова, ничуть не меньше, чем двадцать лет назад, хочется написать историю этой девочки-детдомовки, попавшей на хлебозавод.
Но кому это нужно?
«Что вы нам опять принесли? — с сочувственной досадой спрашивает меня очередной редактор или продюсер в ответ на принесенный новый сценарий. — Да, это интересно, глубоко, душевно, не по?шло. И поэтому — ну куда мы это продадим? Да ни один канал не возьмет!»
Канал, может, и заинтересуется, но захочет растянуть компактную динамичную историю на четыре, восемь, двенадцать серий, добавить тупую любовную линию или детективный элемент, который будет явно «не пришей кобыле хвост», характеры сделать плоскими, как лист фанеры, и все так просто и ясно, предсказуемо на все сто…
