Галина Северина - Легенда об учителе
— Что, дорогой? — вздохнув, выговорила я, изо всех сил карабкаясь на поверхность.
— Я подал заявление о приеме в партию!
— А кто рекомендовал?
— Николай Иванович и Антон Васильевич, который каким-то чудом сумел вернуться с Украины. Ты же знаешь, я давно хотел… А сейчас Николай Иванович, узнав, что я иду на фронт, сам предложил. Он уезжает завтра в Пермь готовить место для приема московских школьников. Ты точно решила не ехать?
— Точно. Здесь я буду ближе к тебе. И вообще… Что бы там ни случилось, кроме тебя, у меня никого не будет! Я хочу, чтобы ты знал это!
Только на этом месте, вдруг ослабев, я заплакала. Хорошо, что догадливая Нинка увела малышей на улицу.
Он заехал к нам еще один раз в начале осени. В солдатской одежде, в пилотке, надетой без шика, очень прямо. Смущенно улыбаясь, поставил винтовку у дверей. Да, он слишком штатский, чтобы выглядеть фронтовато в этой форме. Конечно, его дело учить детей, не воевать. Но сейчас не время об этом думать.
Малыши сначала не узнали его. Вытаращив глаза, глядели, как на чужого дядю, а потом будто обмерли. Каждый по-своему. Машка бросилась ему на шею и заплакала.
— Сними, не надо, — просила она сквозь слезы, тыча пальчиком в пилотку.
Растерянный, он снял. Ее тут же подхватил Мишка и нацепил на себя. Вот кто радовался, что папа будет бить фашистов!
Пройдет много лет, и взрослый Мишка напишет:
…Тогда я, глазом не моргнув,
Уж очень был я мал,
В его пилотке утонув,
Винтовку обнимал.
Смешной бутуз, живой малец,
От счастья я сопел,
А на меня родной отец
Внимательно смотрел.
И я не мог понять тогда,
Что значит этот взгляд,
Что в нашу жизнь вошла беда,
Что мой отец — солдат!..
В нашу жизнь и впрямь пришла беда. Мы больше никогда его не видели…
…Беда не приходит одна. Слякотной осенью умерла мама. Похоронив ее, Нинка добровольно ушла на фронт с комсомольским батальоном. Я переехала с малышами в московскую квартиру — старый особняк возле Арбата. В нашей квартире жили чужие люди, и это не казалось странным. Какая-то старушка из соседнего дома ночевала в моей комнате. По коридору бегали чьи-то дети, не вывезенные из Москвы, как и мои. Их матери работали на заводе, возвращались поздно, варили на плите капустные листья и подмороженную картошку. Котел был общий. Что доставали, то и ели. И это тоже не было странным. Наш особняк можно было отапливать, еще сохранились печи. Жгли старые журналы, мебель, всякий мусор. Часто у меня ночевала Света. От Петра у нее тоже не было никаких вестей. Ира не получала писем от Жорки. Это нас всех немного успокаивало. Не могли же все сразу погибнуть! Иногда Свете удавалось принести кусочек мягкого мыла с завода, и я могла постирать, помыть ребятишек.
В декабре была первая крупная победа над немцами под Москвой. Это нас настолько подняло, что стали ожидать скорого конца войны. Начиная с декабря, я бегала в школу заниматься с оставшимися ребятами. Школа стояла холодной и мертвой. Занимались в бомбоубежище, возле железной печки-времянки. Но и это дело меня радовало.
Меня усиленно звали к себе и Ольга Андреевна в Новосибирск, и Митенька, работавший в Удмуртии над применением антибиотиков в лечении раненых, и Сашенька, выехавший со своим театром в Ташкент. Но мне было страшно двинуться с места, почему-то казалось, что без меня здесь произойдет самое важное. Впрочем, жить было не так уж плохо. Общее бедствие соединяло людей и помогало выстоять. Потребности же стали так малы, что кружка кипятка с черным хлебом воспринималась как благо. Присылаемые братьями деньги мне не на что было тратить. Я охотно работала в школе, получала продуктовую карточку. Вся жизнь превратилась в ожидание. И мы ждали. Терпеливо, настойчиво.
В один из холодных мартовских вечеров — весна сильно запаздывала в этом году, в марте морозы трещали, как в январе, — кто-то громко постучал в дверь. Так стучали либо из домоуправления, либо из милиции с проверкой документов. Военное время требовало особой бдительности. Прижившаяся у нас старушка долго возилась с крючком. Басовитый мужской голос спросил меня. В приоткрытую дверь я увидела солдатскую шинель и схватилась за сердце. Бог знает, что почудилось мне! Но нет… Слишком высокий рост и густой бас.
— Ната! Ты не узнаешь меня? Хотя неудивительно, почти семь лет не виделись!
В ласково рокочущем басе прорывается что-то давно знакомое.
— Кирилл? — охаю я, и мгновенно вспыхивают в памяти оды Державина, высказывания Вольтера, афоризмы Ларошфуко… Как странно, что тогда это имело какое-то значение!
Кирилл снял шинель, ушанку и остался в хорошо пригнанной лейтенантской форме. Около него уже крутился худенький, чумазый Мишка. Маша смотрела из другой комнаты холодно и отчужденно.
— Твои? — кивнул на них Кирилл.
— Да, мое богатство.
— Неплохо! — улыбнулся Кирилл.
Он был спокоен, уверен в движениях. Шевелюра, сильно укороченная, гладко причесана. Это был совсем другой Кирилл, и к нему надо было привыкнуть.
— Здорово изменился, да? — допытывался он.
Эта дотошная привычка за ним осталась. «Не нравлюсь, да?» — вспомнила я наш последний разговор в школе.
— Мы все изменились. Но ты действительно неузнаваем. Лицезрею перед собой — как там у Пушкина сказано? — «не мальчика, но мужа»! — засмеялась я и удивилась: очень давно не слышала своего смеха.
— В двадцать пять лет можно, я думаю, и мужем стать! — польщенно улыбнулся он.
— Женился?
— Вот это нет!
— Как же ты меня разыскал?
— В школе сторожиха дала твой адрес!
— Спасибо, что вспомнил!
— О ком же еще мне помнить? Здесь у меня никого нет. Тетка умерла. Я же сирота, ты знаешь!
— Никогда не знала. Экие мы эгоисты в юности! Такие сложные отношения построили, а спросить про отца с матерью — в голову не пришло.
— Я ведь проездом, — продолжал Кирилл. — Окончил школу политруков. Направляюсь в распоряжение энской дивизии! Намекнули, что под Курск.
Что-то дрогнуло и смягчилось в моем сердце. Вот и его должна проводить!
— Давай чай пить! Только что вскипел!
Я взгромоздила на стол закопченный чайник, положила подсушенный на плите черный хлеб. Больше ничего нет. Картошку съели дети. Завтра надо что-то добывать. Кирилл нагнулся к своему чемоданчику, вытащил полбуханки белого хлеба, сахар, кусок колбасы. Давно не виданная роскошь! Глазенки у малышей загорелись. Господи, год назад терпеть не могли колбасу эту самую! А тут! С жадностью схватили они своими плохо вымытыми ручонками по куску хлеба с колбасой!
— Ничего! — тихо сказал Кирилл. — Все наладится!
— Ты думаешь, скоро?
— Скоро — не думаю, а наладится обязательно. От Москвы-то поперли их? А это главное. На Москву сейчас все смотрят. Еще бы от Ленинграда — совсем отлично будет!
— Пей чай, Кирилл. Ужасно хорошо, что ты зашел, — снова улыбнулась я.
Он обжигается кипятком и смеется, прищурив большие серые глаза в длинных ресницах. Очень красив. А вот не женится…
— Помнишь «адриатические волны»? Ох и захлестнули они меня тогда! — вспоминает Кирилл.
— Конечно, помню. Глупое детство…
— Не такое уж глупое, — протестует Кирилл. — В моей жизни ничего лучше и не было!
— Ладно, что уж об этом вспоминать!
— Да ты не бойся! Я понимаю. Соперничать с «князем Андреем» я не мог. Теперь мне ясно, каким юнцом я был в твоих глазах по сравнению с ним! Если б это был, например, Борис Блинов, я бы не уступил. А тут я сразу сдался. Этот «князь» и в моей жизни не последнее место занял. Много мути было в моей голове. Помнишь, какой я кудлатый был? Андрей Михайлович часами со мной говорил, все по полочкам раскладывал. И разобрал все-таки! Потом, в институте, я очень благодарен ему был. А что, писем давно от него нет?
— Давно. Не знаю, что и подумать!
— Бывает… Но ты не отчаивайся. С почтой сейчас всякие передряги могут быть!
— Дядя, а ты кто? Майор или полковник? — вдруг пискнул за моей спиной Мишка. Я заметила, что он давно шепчется с Машей.
— Нет, дружок! Лейтенант я всего-навсего! — усмехнулся Кирилл.
— У-у! — разочаровался Мишка. — А папа наш теперь уж, наверное, генерал!
— Твой папа был генералом в педагогике. На войну за этим званием ему можно было не ходить!
— Ты так считаешь? — с тревогой спросила я.
Этот вопрос иногда и меня мучил. А Света откровенно возмущалась: «Начнут работать школы, откуда педагогов возьмут? На одних женщинах не продержишься!»
— Да. Я так считаю. Разве мало нас, его учеников?
— Все ушли. Потому и он… Сказал, что совесть не позволяет, — устало ответила я.
