Эйфель (СИ) - Д'
— До чего ты мне отвратителен! — говорит она, встав с кресла. — И все-таки я буду жить с ним! Во второй раз нас никто не разлучит!
Рестак смертельно побледнел, у него трясутся руки, а Адриенна отступает к двери, постепенно сливаясь с темнотой. Он вскакивает на ноги и почти бегом пересекает комнату. Адриенне страшно, но бежать уже поздно. Муж стоит перед ней, почти вплотную, и она не смеет двинуться с места. На его лице ярость и жестокое торжество; он наслаждается своей властью над женой. Точно воин, вздымающий оружие, Антуан поднимает над ее головой папку и очень спокойно произносит:
— Подумай…
ГЛАВА 39
Париж, 1887
Боже, как прекрасна жизнь! Всякий раз, как Клер поднимается на башню, у нее дыхание перехватывает от восторга. Она всегда верила в своего отца, ее буквально зачаровывала его твердая, иногда доходящая до фанатизма воля; не так-то просто быть старшей дочерью Гюстава Эйфеля, особенно после смерти матери. И она теперь снова и снова восхищается его гениальным творением, глядя вниз с этой балюстрады, точно с балкона, вознесенного над Парижем.
— Жаль было бы, если ты упадешь отсюда сегодня. Потерпи, пока мы не достроим третий этаж, оттуда падение будет выглядеть куда эффектнее!
Клер хохочет, обернувшись к отцу: он сияет. Никогда еще она не видела его таким счастливым, таким уверенным в успехе. Как разительно он изменился за последние месяцы! Гюстав Эйфель редко выказывает свои чувства; после смерти Маргариты он сделал всё, чтобы оградить детей от жестокости окружающего мира, стараясь согреть их любовью — горячей, искренней, но не всегда проявляемой открыто. Зато рядом с ними неизменно была Клер — по-матерински нежная и любящая. Теперь пришел черед и самой Клер стать взрослой женщиной, а вскоре и матерью. Бедняга Альфонс совершил истинный подвиг, отработав три года на «Предприятии Эйфеля». Этот срок стал для него своего рода испытанием. Клер Эйфель — такую жену еще нужно заслужить, и Гюстав наконец признал, что «новичок» достоин его любимой дочери. Так что все сложилось прекрасно. Несмотря на препятствия, страхи, забастовки, сомнения, башня с каждым днем становится все выше, и Клер мечтает о свадьбе.
— Я думаю, что можно всё сделать в белых тонах, — говорит Клер отцу, который стоит рядом, перегнувшись через балюстраду; их плечи соприкасаются.
Эйфель следит за манипуляциями одного из рабочих, который соединяет две балки, балансируя с виртуозной ловкостью танцора на проволоке. Какое бесстрашие, с ума сойти! Как прекрасно воплощается его мечта!
— Ну, во-первых, мое платье, — продолжает Клер, мечтательно глядя вдаль, — но также и цветы, и прочая обстановка…
— Неглупо придумано — белое для свадьбы, — посмеивается Гюстав. — Какая оригинальная мысль, моя дорогая!
Клер с шутливой злостью хлопает отца по спине в наказание за иронию, но тот смеется еще громче.
Свадьба… А, собственно, почему бы и нет? Вот ведь вчера, когда они с Адриенной сидели в лесу, разве не были они похожи на помолвленных влюбленных в самом сердце благоволящей к ним природы? Теперь, когда Адриенна порвет с Антуаном и наконец вернется к нему, ничто не помешает им стать мужем и женой. Его малыши обретут наконец мать, а Клер вырвется на свободу и обустроит собственное семейное гнездо. Словом, все как будто складывается прекрасно — наподобие этих вот металлических частей, которые соединяются, состыковываются, идеально подгоняются одна к другой, образуя металлическую паутину, куда они двое угодили, как пара мух.
Гюстав нежно глядит на дочь.
— Твоя мать гордилась бы тобой. Ты стала настоящей женщиной…
Клер отворачивается, скрывая набежавшие слезы. Отец так редко поминает Маргариту.
— Как мне ее не хватает, — шепчет она, жадно вдыхая парижский воздух.
Эйфель обнимает дочь за плечи, и она прижимается к нему.
Впрочем, Клер, как истинная дочь своего отца, стыдится открытого проявления чувств и потому снова начинает делиться с ним матримониальными мечтами, предвкушая свадебную церемонию, наряды, буфет…
— Мне не хотелось бы, чтобы ты приглашал своих деловых знакомых, папа. Все-таки это свадьба, а не открытие моста.
Гюстав снова смеется.
— Ладно, обещаю, моя дорогая.
Ему вдруг приходит в голову, что можно совместить свое бракосочетание со свадьбой Клер. Почему бы и нет? Но он тут же отказывается от своей идеи. Не стоит лишать Клер такого торжественного дня. Эта мысль ободряет его; до сих пор он колебался, не решаясь представить Адриенну тем, кого любит больше всего на свете. Представить ее реально…
— Клер…
— Что, папа?
Эйфель как-то странно глядит на дочь. Он похож на мальчишку, готового признаться в шалости.
— Я хотел тебе сказать… — И умолкает.
— Что-нибудь важное, папа? — спрашивает Клер, скорее растроганная, чем обеспокоенная робостью отца.
— В моей жизни есть женщина…
Он говорит вполголоса, виновато. Но Клер смотрит на Гюстава с еще большей любовью. Неужели он считал ее такой наивной? Неужели думал, что никто ничего до сих пор не заметил? А эти ночные посещения стройки? А поздние возвращения домой? А женские волосы на отворотах его пиджака, когда она наводит порядок в его платяном шкафу?
— Ты увидишь, — продолжает Гюстав, схватив дочь за руку, — это необыкновенная женщина!
Клер кивает.
— Ну, конечно, папа, она удивительная. И очень красивая.
Гюстав застывает в изумлении, не решаясь продолжать. Неужели она знает? Или просто догадывается? Впрочем, какая разница! Какой же чудесный сегодня день, как это прекрасно — знать, что Адриенна разведется с Антуаном и придет к нему нынче вечером, чтобы никогда больше не расставаться, а теперь еще и услышать, что его любовь одобряют родные. Можно ли быть счастливее?
— Ты поможешь мне объявить об этом твоим братьям и сестре?
Клер так растрогана, что у нее на глазах снова выступают слезы. Она кивает и, отвернувшись, смотрит вниз. У подножия башни уже началось строительство павильонов Всемирной выставки 1889 года. Но ничто не может соперничать по красоте с самой башней — вожделенной, вымечтанной, претворенной в металле гением ее отца.
— Сегодня вечером она придет сюда, ко мне, — говорит Гюстав. — Мы будем жить с ней вместе. И вместе с вами, если вы захотите…
Пальцы Клер крепко сжимают руку отца, и она шепчет:
— Я рада за тебя, папа…
ГЛАВА 40
Париж, 1887
Наступила ночь. Рабочие давно разошлись, Гюстав остался на стройке один. Наедине со своей башней. Ему ужасно хочется хоть ненадолго продлить это счастье. Наконец-то все улаживается — с какой-то пугающей простотой. Через час главная женщина его жизни придет сюда к нему, чтобы никогда больше не расставаться. А пока, ожидая ее, он наслаждается иллюзией полета, едва не задыхаясь от счастья. Нынче вечером все в его жизни изменится. В каком-то смысле он сегодня прощается со своим прошлым. Но только не с молодостью — она-то как раз к нему вернулась. А вот долгие годы работы, упорства, ярости, достижения успеха — всё это позади. И он, не без легкой горечи, думает о том, что теперь его жизнь переменится. Нужно только перенести эту разлуку с прошлым, перенести с чистой и сладостной печалью, которая сопутствует любому уходу. Что это — он ли уходит вперед, прошлое ли остается позади? Или сама жизнь достигла поворота? Он не поверил бы, скажи ему об этом кто-нибудь еще два года назад.
Но теперь Адриенна здесь, с ним. И жизнь Гюстава начинается с заглавной буквы «А», похожей на силуэт его башни, устремленной в небо Парижа, готовой его пронзить.
Ночное безмолвие зачаровывает своей колдовской властью. Кажется, что город взял паузу. Металлический скелет возносится в темное небо, тает в нем — скоро он встретится со звездами. Гюставу вспоминается такая же ночь двадцать семь лет назад, когда он так же бродил по стройке. Там тоже текла река под названием Гаронна и тоже была женщина, которая пришла к нему. Потом она бросится в воду, но тогда он этого еще не знал. А сегодня — знает, и эта уверенность заставляет его сердце биться сильней, переполняет его ликованием, таким неистовым, что у него голова идет кругом, и он хватается за опору, чтобы не упасть. Приятно, конечно, чувствовать себя беспечным юнцом, но не следует все же забывать, что теперь он зрелый человек, потрепанный годами и жизненными испытаниями. Адриенна — та выглядит на удивление молодой, а вот он, Гюстав, давно уже перешагнул пятидесятилетний барьер, и врачи умоляют его не перетруждаться. Но Эйфель смеется над их советами! Его всегда переполняла энергия. Активная работа — его наркотик; он не смог бы жить без своих проектов, без пьянящего ощущения новизны и творческой дерзости, которая всю жизнь побуждала его быть лучшим, быть первым…
