Всё, что у меня есть - Марстейн Труде

— В последнее время мне не очень хорошо. Я много размышлял.

— О чем же?

— Я думаю, что, наверное, мне лучше вернуться к Анн. — Он закрыл лицо руками и пробормотал: — Это слишком для меня. Прости, пожалуйста.

Все слова, которые я бросала ему в лицо, — так мог говорить только бунтующий подросток, я не понимала, что именно говорю, и слышала себя только со стороны — совершенно в ином тоне, чем собиралась — сдержанно, аргументированно, удивленно.

У меня в голове не укладывается.

И давно ты решил?

Я что-то сделала не так?

Ты понимаешь, что ты сейчас со мной делаешь?

Ты что, просто хочешь порвать со мной?

Хочешь порвать со мной?

Ответы были очевидны или ничего не значили.

Руар смотрел на меня, в глазах стояли слезы. Словно он умолял меня. Словно я ничего не понимала, да я и правда не понимала. Как будто я не желала ему добра. Ради него я отказалась от рождения ребенка, от того, чтобы продолжить свою жизнь в ком-то другом, обрести смысл.

— Я не очень хорошо с тобой поступил, — произнес Руар, — не нужно мне было снова находить тебя. Я сожалею о том, что произошло. Прости меня.

Как будто он и правда сожалел, словно говорил: «Я не это имею в виду. Прости за все хорошее, прости за страсть». И за тот пузырь, в котором мы прожили год. Бах! — и все. А что мы, собственно, делали все это время? — подумала я. У меня было столько планов, мы же столько времени потеряли. Теперь осталось чувство, что мы, по большому счету, весь год спали в этой постели или сидели и пили пиво, обедали в ресторанах и дома почти не готовили.

— Мы с Анн должны предпринять последнюю попытку. Мы обязаны сделать это ради девочек.

— Но ведь они уже, можно сказать, выросли, — возразила я.

Его голос впервые за все время стал резким, он сказал что-то о ранимом возрасте.

— Такого я от тебя не ожидала, — произнесла я слишком быстро, не успев даже подумать.

— Я знаю и понимаю, — ответил он тоже быстро, так же уверенно.

И слово «девочки» застряло у меня в голове, все, что оно в себе заключало — с того момента, как родилась первая, или Анн еще только была беременна ею, до сегодняшнего дня, самого важного в жизни, по определению. И я подумала о том, как многие мужчины держат ребенка — на своих больших руках, не прижимая близко к себе, как нечто чужеродное, как что-то, о чем они хотели бы заботиться, но не знают, как именно. София и Тира представлялись мне маленькими девочками, которые подбегали к Руару, чтобы он взял их на руки. Я вижу перед собой Тиру, которая сидит на кухонном столе в маленькой квартире на Грённегата, засаленные волосы спадают на шею, она склонила голову вперед и совершенно не чувствует себя здесь как дома, — домашние задания она забыла у мамы в Тосене.

Руар сказал, дело не в том, что чувства ко мне остыли, я не должна так думать. Когда он произнес это, во мне вспыхнула дурацкая надежда, словно какое-то маленькое неконтролируемое существо, живущее внутри, заставило его произносить все эти слова о том, что нам необходимо расстаться, но оно могло вырасти и убедить его в обратном. Надежды нет никакой, сказала я самой себе. Все кончено бесповоротно.

— Ты всегда будешь много значить для меня, Моника, — проговорил он.

Надежды нет. Мне пришлось повторить это про себя трижды. Он сухо поцеловал меня в губы. Еще один проблеск надежды промелькнул в голове. И все, ничего больше. Облака плыли по небу за окном мансарды. Шел тринадцатый месяц с того дня, как он сказал, что не может жить без меня. Я сожалела о каких-то абсурдных вещах, — например, о том, что так долго не покупала его любимый сок. Я оглядывалась по сторонам в его маленькой квартирке, и мне пришло в голову, что чувство, будто я делила с ним все — абсолютно все, — касалось только духовной стороны жизни. Чисто практически расстаться было очень просто — у нас не было общего, совместно нажитого имущества, и моих вещей в квартире было не так уж много. Туалетные принадлежности и одежда, кое-какие книги, старое бабушкино кресло. Я лежала и думала о том, что мне нужно встать, одеться и выйти на улицу, о том, что он, очевидно, никогда не любил меня, но эта мысль была нестерпимо болезненной, ведь могло быть и так, что он любил меня слишком сильно.

На такси я добралась до Нины. От нее позвонила Элизе, а потом раздался звонок от мамы. Кристин приехала за мной на машине вместе со своими сыновьями и забрала во Фредрикстад. Я сидела на переднем сиденье, слушала детскую аудиокнигу, разглядывала через окно зеленеющие поля и листву деревьев, думала о том, что лето скоро закончится и наступит осень, потом будет Рождество и Новый год, за ними февраль и Пасха, и весна. И все комнаты, в которых я бывала, все улицы, по которым гуляла, все разговоры, в которых участвовала, всё-всё — будет вместо Руара, будет без него, я постоянно буду чувствовать его отсутствие. Без-Руарная жизнь, мир-без-Руара. Когда мы приехали, мама уже приготовила мою прежнюю комнату с окном на север, которое наполовину закрывал куст рододендрона. Тусклый свет лампы, остатки наклеек с Дональдом Даком на кровати и мама, сидящая на краешке моей постели, как в детстве — только морщинки между бровями, две вдоль и одна поперек. Я опустилась на самое дно отчаяния, но она отнеслась к этому как к приступу лихорадки, ангине или просто моей склонности все слишком драматизировать и излишне себя жалеть. Ей казалось, я не нуждаюсь в утешении, и если она будет утешать меня, то окажет медвежью услугу — ведь мне было тридцать пять, я должна была выкарабкаться сама. И снова крошечный сполох сомнения — не слишком ли поздно? Научилась ли я справляться сама?

— Тебе привет от тети Лив, — сказала мама. — Она не понимает, почему ты ей не позвонила, и говорит, что ты могла позвонить ей хоть посреди ночи, когда угодно… Дружочек мой. Поешь немного? Только, пожалуйста, не кури здесь. Если захочешь курить, выходи на веранду.

А Элиза подошла и сказала:

— Это черт знает что такое. Вот говнюк!

Я спустилась вниз с пачкой сигарет, Гард выскочил в маске — он играл в «Звездные войны». Мама накрывала на стол к обеду. Сондре ползал по полу, быстро и механически, словно заводная игрушка, и смех его тоже звучал механически. Потом через гостиную прошел какой-то незнакомый молодой человек в тренировочных штанах — это оказался Юнас, который как-то невероятно вырос с тех пор, как я видела его в последний раз, ему уже исполнилось пятнадцать. Гард сказал:

— Если сделешь с меня маску, я не смогу дышать и умлу, потому что под ней у меня лицо из слизи.

Он еще не научился как следует выговаривать «р». Я протянула руку и потянула маску Гарда, он захрипел, схватился за горло, будто задыхаясь. Глаза широко раскрыты, зрачки вращаются. Я отпустила маску, и Гард задышал как обычно. Тогда я снова попыталась приподнять маску, Гард захрипел, я отпустила, и он успокоился. Мне вспомнился фильм «Сердце тьмы», рефрен на английском «Ужас! Ужас!» в самом конце и Руар, сетовавший, что на норвежский это плохо перевели — «Кошмар! Кошмар!».

Когда мы отмечали папин семидесятилетний юбилей в феврале, Руар не смог прийти, потому что у Софии был день рождения, и тогда моя семья решила, что этому не стоит верить. Казалось, они сомневались в том, что у нее действительно был день рождения, что у Руара на самом деле две дочери. Кристин и Элиза пришли на праздник со своими мужьями и в общей сложности с пятью детьми, а я сидела в одиночестве, выглядела вполне юной в платье без рукавов, и все, что у меня было, — все еще женатый и в возрасте любовник, или кем там он мне приходился, который остался в Осло, и, по их мнению, это было даже хуже, чем ничего.

Тетя Лив и Халвор тоже были там, оба без своих спутников и без Аманды, и мне хотелось и в то же время не хотелось, чтобы тетя Лив задавала мне вопросы о моей жизни, но она ни о чем и не спрашивала, если не считать дежурного «Все в порядке?». А вот Кристин задавала вопросы. «Но он же разведен? Что, еще не развелся?» и все такое.