Дорис Лессинг - Золотая тетрадь
Тед Браун из них троих был самым самобытным. Это был мальчик из очень большой рабочей семьи, который всю жизнь выигрывал стипендии на обучение в разных местах и в конце концов оказался в Оксфорде. Он был единственным подлинным социалистом из них троих, я имею в виду социалистом инстинктивным, природным. Вилли нередко сокрушался, что Тед ведет себя так, словно живет в условиях процветающего коммунистического общества или же словно он «родился и вырос в каком-то чертовом кибуце». Тед при этом взирал на него с неподдельным изумлением: он не понимал, за что его в таком случае критикуют. Потом он пожимал плечами и предпочитал на время забыть о Вилли, снова и снова увлекаясь чем-нибудь или кем-нибудь новым. Он был живым, легким, худощавым, энергичным молодым человеком, с черными волнистыми волосами и миндалевидными глазами. У Теда вечно не было денег — он их раздавал; одет он был всегда безобразно — на одежду у него не было времени, или же он ее раздавал; ему вечно не хватало времени на себя — потому что он раздавал себя другим всего без остатка. Тед страстно любил музыку, в которой он научился неплохо разбираться, литературу и своих человеческих собратьев, которых он, как и самого себя, считал жертвами гигантского, почти космического по масштабу заговора, имевшего целью исказить их подлинную сущность. А подлинная сущность была, разумеется, красивой, щедрой и великодушной. Иногда он говорил, что предпочитает быть гомосексуалистом. Что означало, что через него проходила вереница его протеже. Правда заключалась в том, что для него было невыносимо, что у других молодых людей одного с ним класса не было тех привилегий, которые имелись у него. Тед выискивал очередного юношу, например какого-нибудь одаренного механика из военного лагеря или же какого-нибудь молодого человека на одном из общественных мероприятий в городе, который, во всяком случае по первому впечатлению, проявлял искренний интерес к происходящему, а не просто искал, чем бы занять свое свободное время; Тед вцеплялся в них, заставлял их читать, пытался привить им любовь к музыке, объяснял им, что жизнь — это увлекательнейшее приключение, а потом приходил к нам, радостно восклицая, что «когда видишь, что бабочка придавлена камнем, надо обязательно ее спасти». Он вечно врывался в отель с очередным сырым и необработанным, ошеломленного вида юношей и требовал, чтобы мы все вместе его «приняли». Что мы неизменно и делали. За два проведенных в колонии года Тед спас около дюжины бабочек, и все они смотрели на Теда с любовью и с почтительным изумлением. Он был влюблен во весь этот коллектив разом. Он менял их жизнь. После войны, в Англии, он продолжал с ними общаться, заставлял их учиться, направлял их в ряды лейбористской партии — к тому времени он перестал быть коммунистом — и следил за тем, как он выражался, чтобы они не впали в спячку. Тед женился, очень романтично и вопреки всему, на немецкой девушке, имеет от нее троих детей и преподает английский в школе для умственно отсталых. Он был прекрасным летчиком, но характерным для него образом он преднамеренно провалил выпускные экзамены в летной школе, потому что в то время бился с душой юного буйвола из Манчестера, который отказывался полюбить музыку и стоял на том, что футбол ему нравится больше, чем литература. Тед объяснял нам, что спасти сущую во тьме душу гораздо важнее, чем стать еще одним летчиком в военной потасовке, будь то фашизм или битва с фашизмом. И он не стал летать, остался на земле, был отправлен обратно в Англию и там служил на шахте, что на всю жизнь погубило его легкие. По иронии судьбы именно тот молодой человек, ради которого Тед все это претерпел, оказался его единственной неудачей.
Когда Теда за непригодностью отослали с шахты, он каким-то образом попал в Германию в качестве преподавателя. Его жена-немка очень ему подходила, поскольку она была практичной и знающей женщиной, а также прекрасной сиделкой. Сейчас Тед нуждается в хорошем уходе. Он горько сетует на то, что состояние его легких вынуждает его «впадать в спячку».
Даже на Теда повлияло преобладавшее в нашей среде настроение. Для него внутренние распри в партийной группе и наши желчные перепалки были непереносимы, а раскол, когда он случился, оказался последней каплей.
— Очевидно, я не коммунист, — сказал он Вилли, торжественно и горько, — потому что все это мелкое дробление кажется мне полным бредом.
— Да, очевидно, что ты не коммунист, — ответил Вилли, — мне было интересно, как скоро ты это сам поймешь.
Кроме того, беспокойство Теда вызывало и то обстоятельство, что логика предшествовавшей расколу полемики привела его в подгруппу, которую возглавлял Вилли. Он считал, что предводитель другой подгруппы, полковник из военного лагеря и старый марксист, — «высохший бюрократ», но по-человечески он ему нравился больше, чем Вилли. И все же Тед был предан Вилли… что наводит меня на размышления о том, о чем я раньше не думала. Я раз за разом пишу слово «группа». Группа — это совокупность людей. Что обычно подразумевает какие-то коллективные отношения, — мы и вправду встречались каждый день, на протяжении многих месяцев, и ежедневно общались часами. Но, оглядываясь назад, оглядываясь назад с тем, чтобы действительно вспомнить, что тогда происходило, понимаешь, что все не так очевидно. Например, мне кажется, что Тед и Вилли никогда по-настоящему не общались, они лишь время от времени выражали несогласие друг с другом. Хотя нет, однажды они действительно общались, и это была бурная ссора. Дело было в «Машопи», на веранде отеля, и я не помню, что было ее предметом, но помню, как Тед закричал:
— Ты из тех, кто может запросто с утра расстрелять пятьдесят человек, а потом спокойно приступить к завтраку из шести блюд. Нет, ты, скорее, кому-нибудь прикажешь их расстрелять, вот что ты сделаешь.
А Вилли в ответ:
— Да, если будет нужно, я так и сделаю…
И все в том же духе, они неистово ругались целый час или больше, а между тем мимо в облаках тонкой белой пыли проплывали запряженные буйволами телеги, неподалеку рокотали поезда, совершающие путь от Индийского океана к столице, а между тем фермеры в своих одеяниях цвета хаки потягивали напитки в баре, а африканцы, ищущие для себя хоть какой-нибудь работы, часами простаивали маленькими группками под палисандровым деревом, терпеливо ожидая того мгновения, когда мистер Бутби, большой босс, наконец освободится и выйдет к ним поговорить.
А что же остальные? Пол и Вилли всегда были вместе и вели нескончаемые разговоры об истории. Джимми спорил с Полом — обычно об истории; но, по сути, Джимми просто снова и снова повторял, что Пол — легкомысленный, холодный и бессердечный. Но между Полом и Тедом не было вообще никакой связи, они даже не спорили и не ругались. Что до меня, мне была отведена роль «девушки вождя»: я была своего рода связующим звеном, роль воистину древняя. И конечно же, если бы мои отношения с кем-нибудь из них приобрели хоть какую-то глубину, я бы стала не примиряющей, а разрушительной силой. А еще была Мэрироуз, недоступная красавица. И что же это была за группа? Что нас объединяло? Я думаю, непримиримая взаимная неприязнь и взаимное притяжение Пола и Вилли. Которые были так похожи и которым были уготованы столь разные судьбы.
