Халед Хоссейни - Бегущий за ветром
— Что я еще могу для тебя сделать, отец?
— Ничего, бачем. Спасибо.
Я присел к нему на диван.
— А ты для меня можешь кое-что сделать? Если ты не очень утомлен.
— Что?
— Посватай меня. Попроси у генерала Тахери руки его дочери для сына.
Запекшиеся губы Бабы сложились в улыбку. Вот так — осталось еще зеленое пятнышко на сухом, пожухлом листе.
— А ты уверен?
— Как никогда в жизни.
— Ты все хорошо обдумал?
— Обдумал, Баба.
— Тогда дай мне телефон. И мой маленький блокнот.
Я изумленно заморгал.
— Прямо сейчас?
— А когда еще?
Я протянул ему телефон и черную записную книжечку, куда Баба записывал номера телефонов земляков.
Баба разыскал телефон Тахери. Набрал номер. Прижал трубку к уху.
Сердце у меня так и прыгало.
— Джамиля-джан? Салям алейкум. — Баба представился. — Значительно лучше, спасибо. Благодарю вас, что зашли меня проведать. — Баба немножко помолчал. Кивнул. — Я этого не забуду. Генерал-сагиб дома? (Пауза.) Спасибо.
Баба бросил на меня косой взгляд. Ни с того ни с сего меня стал разбирать смех. Я сунул себе в рот кулак, только бы не прыснуть.
— Генерал-сагиб, салям алейкум. Да, мне куда лучше. Вы так любезны. Я звоню, чтобы спросить, сможете ли вы и ханум Тахери принять меня у себя завтра? У меня почетное поручение… Да… Одиннадцать часов подойдет. До свидания. Хода хафез.
Он повесил трубку, и мы с ним уставились друг на друга. Сдерживаемый мною смех наконец прорвался наружу. Баба расхохотался вслед за мной.
Смоченные волосы Баба зачесал назад. Я помог ему надеть белую рубашку и повязал галстук, воротничок болтался на исхудавшей шее, вдруг сделавшись велик сразу дюйма на два. Сердце у меня сжалось — одной ногой отец уже стоял в могиле. Как пусто будет в мире без него… Нет, прочь эти мысли. Ведь Баба еще жив. И день сегодня такой радостный, не надо его омрачать.
Парадный коричневый костюм висел на отце как на вешалке — мне пришлось закатать у пиджака рукава, чтобы это не так бросалось в глаза. Шнурки на ботинках тоже завязывал я.
Генерал с женой и дочерью жил в одном из «афганских» районов Фримонта. Дом их был невысокий, одноэтажный, с эркерами и двускатной крышей. Крыльцо украшали горшки с геранью. Во дворе стоял серый микроавтобус.
Я помог Бабе выбраться из «форда» и опять уселся за руль. Баба наклонился ко мне:
— Будь дома. Я позвоню через часик.
— Хорошо. Удачи тебе.
Баба улыбнулся.
В зеркало заднего вида я наблюдал, как он неуверенной походкой ковыляет к крыльцу. Он шел выполнять отцовский долг. Последний.
В ожидании звонка я мерил шагами квартиру. Пятнадцать шагов в длину, десять с половиной в ширину.
А что, если генерал откажет? Если я ему не нравлюсь?
Комната — кухня. Комната — кухня. Сколько там на часах микроволновки? Долго еще ждать?
Телефон зазвонил около двенадцати. У аппарата был Баба.
— Ну, что?
— Генерал согласен.
Я облегченно вздохнул. Руки у меня тряслись.
— Слава богу!
— Но Сорая-джан пока у себя в комнате. Она хочет сперва поговорить с тобой.
— Я готов.
Баба кому-то что-то сказал. Послышался легкий щелчок.
— Амир? — Голос Сораи.
— Салям.
— Отец согласен.
— Знаю. — Я улыбался и потирал руки. — Я так счастлив. У меня просто нет слов.
— Я тоже счастлива, Амир. Не верится, что все это… на самом деле.
— Мне тоже.
— Только знаешь… Мне надо тебе рассказать что-то очень важное. Прямо сейчас.
— Это все не имеет никакого значения.
— Ты должен знать. Не годится, чтобы мы начинали с тайн. Будет лучше, если ты узнаешь обо всем от меня.
— Если тебе так легче, говори. Но это ничего не изменит.
Сорая помолчала.
— Когда мы жили в Вирджинии, я сбежала из дома с одним афганцем. Мне было восемнадцать… глупый бунт… а он сидел на наркотиках… Почти месяц мы прожили вместе. Мы были на языках у всех афганцев в Вирджинии. Падар в конце концов разыскал меня… Явился к нам и забрал меня домой. Я устроила истерику. Визжала. Рыдала. Кричала, что ненавижу его… Но когда я вернулась в семью… — Сорая всхлипнула, отложила трубку и высморкалась. — Извини. — В ее голосе появилась хрипотца. — Оказалось, у мамы был удар, парализовало правую сторону лица… Меня так мучила совесть. Она-то чем была виновата? Вскоре после этого наша семья переехала в Калифорнию.
Сорая смолкла.
— И какие у тебя теперь отношения с отцом? — спросил я.
— Мы с ним не во всем сходимся, впрочем, у нас всегда были некоторые разногласия… Но я благодарна ему за то, что он не дал мне погибнуть, спас меня. — Сорая снова примолкла. — Ты расстроился?
— Немножко.
Лгать я ей не мог.
Конечно, моя мужская гордость, ифтихар, была уязвлена: в ее жизни уже был мужчина, а я еще не ложился с женщиной. Но ведь прежде, чем попросить Бабу идти свататься, я столько раз обдумывал все это… И ответ мой был неизменен: я не вправе никого осуждать за грехи прошлого.
— Ты не передумал жениться на мне?
— Нет, Сорая. У меня и в мыслях не было. Я хочу взять тебя в жены.
В ответ Сорая разрыдалась.
А ведь я завидовал ей. Она поведала мне свою тайну. Ей больше нечего было скрывать. Я уже открыл было рот, чтобы рассказать ей, как я предал Хасана, как по моей вине он, оклеветанный, вынужден был оставить дом, где его отец прожил сорок лет, где слуг и хозяев связывала близкая дружба… Но мне недостало смелости. Во многих отношениях Сорая Тахери была лучше меня. И уж точно храбрее.
13
Церемония обручения лафц была назначена на следующий вечер. Когда мы подъехали к дому Тахери, я вынужден был припарковать свой «форд» на другой стороне улицы, потому что весь двор и подъезды к нему были забиты машинами. На мне был темно-синий костюм — я купил его накануне, когда отвез Бабу домой после сватовства.
Я посмотрел в зеркало заднего вида — проверил, правильно ли у меня завязан галстук.
— Ты сегодня хорошо выглядишь, — сказал Баба.
— Спасибо, отец. А сам-то ты как? Выдержишь?
— Ты еще спрашиваешь? Да сегодня счастливейший день моей жизни! — утомленно улыбнулся Баба.
Из дома доносился гомон множества голосов, смех, негромкая афганская музыка — по-моему, классический газель[29] в исполнении Устада Сараханга. Я нажал кнопку звонка. В окне прихожей шевельнулась занавеска, мелькнуло чье-то лицо и скрылось. «Это они!» — произнес женский голос. Шум стих. Музыка смолкла.
