Андрис Пуриньш - Не спрашивайте меня ни о чем
— Иво… но ведь ты сам еще… ребенок…
— Харий… то есть… ну да… — промямлил я.
— Я понимаю, о чем ты думаешь, — сказал он. — Но это еще не самое главное. Это кролики могут в шестимесячном возрасте.
— Кончай, Харий, прошу тебя. Я человек.
— Дитя человеческое, — усмехнулся он.
Какой черт дернул меня прийти сюда!
— Сколько ей лет? Столько же, сколько тебе?
Я оставил вопрос без ответа. Он с этим примирился. И вообще что еще ему оставалось!
Он поднялся.
— До начала есть время. Подойдем к моей даме. Ее зовут Женни.
— Я с ней знаком.
— Когда ты успел?
— Тогда, в «Рице», когда мы с Фредом брали у тебя джинсы!
— Тем лучше. Пошли поболтаем. Она тебе многое могла бы порассказать.
— Душевно благодарю. То, что мне надо знать, я и сам знаю.
— Я, разумеется, пошутил.
— В таком разе тебе надо бы знать, что я не кролик.
— Дай бог, чтоб так оно и было.
— Так оно и есть.
Харий улыбнулся. Потушил в пепельнице сигарету. Изгадил мою пепельницу.
— Так не пойдешь к нам?
— О чем мне с Женни говорить? Я ее почти не знаю.
— Ладно. Я потом подойду к тебе. Не возражаешь?
— С какой стати? — пожал я плечами.
— Тогда пока!
Он уплыл к своей белобрысой. Нет, какого черта ему от меня надо! Когда чувствуешь себя человеком, подходит и трахает тебя колом по голове.
Близилось семь часов.
Я ждал Диану.
Оставалось еще пятнадцать минут.
Она обещала ровно в семь.
Пришел Эдгар и сел на то место, где сидел Харий. Я обрадовался. Сейчас забуду о Харии и его кладбищенском карканье.
— Акустика в порядке?
— Да. Звучит классно. Один резистор полетел. Заменили.
Он успел переодеться в костюм «Пестрых черепах». Зеленые брюки, как джинсы, только из другой материи. Ослепительно белая сорочка, у ворота почти как жабо.
Я поправил воротничок под его вьющимися длинными волосами.
— Теперь вид у тебя колоссальный. Девчонки глаз не оторвут.
— Ты так считаешь, Иво? — сказал он.
— Да, Эдж, — сказал я. — И еще десять тысяч раз «да»!
Мы сидели и молчали. Зал помаленьку заполнялся. Я напряг слух и сквозь шум голосов расслышал тиканье. Время мчалось, а я пребывал в оцепенении. Может ли человек находиться вне времени? Физика учит, что не может.
Я пошевелился.
— Ты знаешь, Иво, ты добрый, — неожиданно проговорил Эдгар, и я во второй раз получил дрыном по лбу. Никак уж не ожидал услышать от него такое. У меня чуть слезы на глаза не навернулись, до того это было неожиданно и хорошо.
Я отвернулся и вытянул шею, будто увидел знакомого.
— Диана идет? — спросил он.
— Нет, мне показалось.
— Мы скоро начинаем. Боюсь, как бы она не опоздала.
— Успеет. Она обычно приходит в последний момент.
И мне очень хотелось сказать… Но я не сказал. Подумал, что не скажу никогда. И тотчас же выпалил:
— Эдж, отчего мы всегда…
И тут же осекся. Это произнес не я. Это был мой язык. Я этого вовсе не хотел.
Эдгар на меня даже не взглянул. Я только видел, что у него поджались губы и в полном смысле слова по лицу пробежала тень. Он молчал.
Потому что есть вещи, о которых нельзя говорить вслух: они слишком нежны и ломки. Ни он, ни я не были из тех, кто со слезами умиления вешается друг другу на шею, пусть даже испытывая при этом истинные чувства и проливая слезы большие, как разноцветные воздушные шары на новогоднем балу. Ах, Эдж! Ах, Иво! Отныне все всегда-всегда будет о’кэй! И если даже на вечные времена все будет о’кэй, то и тогда нельзя об этом говорить вслух.
Я молчал.
А Эдгар вдруг по-детски светло улыбнулся, положил свою руку на мою и одним-единственным жестом стер произнесенные мною слова до последней буквы.
— Эдж, когда ты будешь петь, пой для нас с Дианой.
— Да, Иво! Я буду петь для вас двоих.
— Которое соло будет твое, Эдж?
— Четвертое.
— Не хочешь рюмочку бальзама?
— Спасибо, нет. Толстый Бен психанет. Он не хочет, чтобы кто-нибудь из группы сегодня пил.
— Может, попозднее?
— Да, Иво! В перерыве я подойду. Теперь я пошел. Скоро нам начинать играть.
— Буду ждать тебя, Эдгар!
— Приду!
— Пой для нас!
— Я спою, Иво!
Он ушел.
Я взглянул на часы. Оставалось каких-нибудь десять минут.
Я прошел до дверей фойе.
И тут пришла Диана. Она торопилась.
— Скорей бери плащ!
— Повесьте на этот же номерок, — показал я свой гардеробщице, но она презрительно бросила:
— Подумаешь, будто у меня номерков мало!
И сунула мне в руку еще один.
Диана была в голубых брюках и пушистой кофточке такого же цвета. На руке серебряный браслет полумесяц.
— Ты как синяя птичка с осколком луны в клювике, — сказал я.
Ее пальцы коснулись моей щеки и подергали за мочку уха.
— Пойдем, милая. — От нахлынувшей радости я поцеловал ее в ямку на шее.
— Идем, идем. — Рассмеялась она, дала моему уху выскользнуть из пальцев и спрятаться в гриве.
Мы вошли в зал, и, знаете, мне неимоверно льстило, что я веду ее мимо всех к своему столику, что у меня такая красивая девушка.
Едва успели мы расположиться, как свет в большей части кованых бронзовых светильников погас и сноп разноцветных лучей ударил в эстраду.
Там стояли «Пестрые черепахи».
Вперед вышел Толстый Бен и немногословно представил ансамбль.
Да, это уж точно: Толстый Бен действительно был толст.
Публика аплодировала. Некоторые пришли уже навеселе. Они орали «браво» и «бис».
Толстого Бена это ничуть не выводило из равновесия, и концерт начался.
Сам он работал на ударных и делал это потрясающе. Честное слово! Высший класс! От такого кома сала не ожидал ничего подобного.
В принципе начало меня не особенно интересовало. Мало, что ли, я повидал подобных групп — и похуже и получше «черепах»?
Я ждал, когда Эдгар будет петь для нас.
Налил рюмку бальзаму. Потекли мои суровыми лишениями накопленные денежки.
— Эдгар будет петь для нас, — сказал я.
Диана молча кивнула.
— На английском.
— Он знает английский?
Не очень. Слова он заучивал не вникая. Но произношение правильное, без акцента, прямо как на заграничных пластинках.
Белый луч вырвал из разноцветных бликов Эдгара.
Он стоял перед микрофоном с гитарой в руках. Зеленые джинсы и белая сорочка.
Он волновался. Я это заметил сразу.
— Вид у Эдгара колоссальный, — сказал я.
— Да, — сказала Диана, — он великолепен.
— Он подошел ко мне и сказал: «Ты добрый, Иво». Может быть, завтра он даст мне по роже, так же, как дал ему я, очень, очень жаль, что так получилось, потому что многого я не понимал, а сегодня он мне сказал: «Ты добрый», — и я это никогда в жизни не забуду, что бы там ни было.
Белый луч удерживал Эдгара в своем кругу, и зазвучала мелодия.
Это было вступление.
И вот он запел.
— Можно я возьму твою руку? — спросил я. — Потому что эту песню он поет нам.
Она ничего не сказала, и я держал ее руку крепко-крепко.
Другую положил на серебряный браслет.
A time to be reaping, a time to be sowing,
The green Leaves of summer are calling me home.
It was good to be young then in the season of plenty,
When the catfish were jumping as high as the sky.
— Это песня из американского фильма «Аламо». Фильм у нас не шел, но песню я знаю.
— О чем он поет?
— Знаешь, это грустная песенка, про ожидание и встречу. Про зеленые деревья в июне, про первую любовь. И наверное, про первый поцелуй, но точно сказать не могу, потому что не знаю английский настолько хорошо.
— Почему же ты тогда решил, что это грустная песня?
— Понимаешь, там поется обо всем в прошедшем времени. Про то, что было и прошло. Похоже на вычитанное однажды в «Звайгзне» изречение Октавиана Августа. Говорят, у древних римлян был такой император. Он сказал, что ничто не вечно, кроме грусти по тому, что минуло.
— Будь всегда такой, как сейчас, — неожиданно вырвалось у нее. — Будь таким всегда.
— Это ведь невозможно, — ответил я. — Да я и не хотел бы быть таким. Если бы мне кто сказал, останься таким, каким был до того, как встретил Диану, я постепенно спятил бы с ума.
Вообще я чувствовал, что сегодня почему-то впал в жуткую сентиментальность.
A time just for planting, a time just for ploughing,
A time to be courting a girl of your own.
’t was so good to be young then, to be close to the earth
And to stand by your wife at the moment of ’birth.
Эдгара музыка преображала. Лицо одухотворенное, взор обращен куда-то к небу. Зеленые джинсы и белоснежная сорочка. Он пел с таким чувством, что, если бы так пел другой, это показалось бы приторным, а у него нет. Он мог петь так и оставаться великолепным. Хоть и пел он о том, что у нас еще… впереди… впереди… И я вдруг понял, что он пел не о том. Потому что… то…
