Александр Кулешов - Повесть о спортивном капитане
— Прекрасно, — заметил Рудин.
— Конечно, но надо, чтобы американские самбисты одерживали эти победы.
— У них для этого есть все данные, — убежденно подтвердил советский тренер.
— Не сомневаюсь, что с вашей помощью они их добьются.
— Сделаю, что смогу, — сказал Рудин и удивился про себя: вся эта болтовня, чтобы подстегнуть его в работе? Где ж подвох? Видимо, он уже начал перебарщивать со своей бдительностью.
— Вы делаете очень много, вы просто замечательно работаете. Наши самбисты растут на глазах. На предстоящем турнире они наверняка победят.
— Как сказать… — осторожно заметил Рудин. — Конечно, прогресс есть, и думаю, что у японцев ваши выиграют: японцы сейчас переживают кризис. Монголам проиграют, а вот насчет испанцев трудно сказать: они очень сильны.
— Наша победа целиком зависит от вас, дорогой мистер Олег…
— Я же сказал: сделаю, что могу, — нахмурившись, перебил Рудин.
— Вы меня не поняли, — мягко поправил Трентон. — Как тренер вы уже все сделали. Но не забудьте, что вы и главный судья турнира. Вы же знаете, это мое предложение. Я направил письма и испанцам, и монголам, и японцам и уже получил ответ. Все согласны.
«Так вот в чем дело! — подумал Рудин. — Наконец выяснилось. А я-то гадал…» Вслух он сказал:
— Поблагодарю их за доверие. Но какое это в общем-то имеет значение?
— Ну как? — Трентон хитро подмигнул. — От главного судьи зависит все. Мы ведь с вами понимаем, что к чему. Большинство других судей — американцы. Если возникнут недоразумения, которых, надеюсь, не будет, их решает главный судья. Может быть, неправильная интерпретация правил, жертвой чего станет наш борец. В этом случае тоже, разумеется, все зависит от главного судьи.
— Вы так думаете? — спросил Рудин.
— Убежден! — воскликнул Трентон. — А вы подумайте, как важно, чтобы в таком турнире победили американцы! Во-первых, это, безусловно, сыграет свою роль для развития, а в конечном счете включения борьбы самбо в программу Лос-Анджелесской олимпиады; во-вторых, какой козырь для вас: за столь короткий срок подготовить такую сильную команду! Поверьте, руководство нашего университета это оценит. Я не сомневаюсь, что вас ждет щедрая награда. И потом, — добавил Трентон простодушным тоном, — вашим соотечественникам это никак не повредит. Они-то в турнире не участвуют!
— Повредит, — неожиданно резко сказал Рудин.
— Каким образом? — удивился Трентон.
— Мистер Трентон, давайте говорить начистоту. Я ведь не политик, не президент клуба, я спортсмен, тренер. — Рудин говорил спокойно, но твердо. — Простите меня и поймите правильно. Я считаю, что если советский судья окажется жуликом, ладно, не жуликом, просто пристрастным в любом турнире, даже в таком, где советские спортсмены не участвуют, это нанесет моей стране куда больший урон, чем проигрыш на любом чемпионате. Так я считаю. Давайте, мистер Трентон, ковать, как у нас выражаются, победу ваших самбистов чистыми руками, чтобы потом никому не краснеть. И еще одно. Будем считать, что сегодняшнего разговора не было. О'кей? А тренировать ваших я буду как следует, не беспокойтесь. Выиграют у наших — первый порадуюсь. Только пусть честно выиграют.
Рудин замолчал. Он в жизни не произносил столь длинных речей, да еще на английском языке.
Трентон умел выигрывать, умел и проигрывать.
— Вы — само красноречие, — рассмеялся он. — Согласен с вами во всем. Возможно, вы меня не совсем правильно поняли. Постараюсь при случае ясней изложить мою мысль. Ладно, пошли к гостям. Нас небось уже ищут.
Обняв Рудина за плечи, он повел его к дому, расписывая прелести своего парка.
Глава XI. В олимпийской Москве
Олимпиада ворвалась в Москву, подобно скорому поезду. Ждешь его, ходишь с цветами по перрону, считаешь минуты, а когда шипя вплывает под стеклянный купол долгожданный состав, все равно вздрагиваешь от неожиданности и сладко замирает сердце.
Монастырский бывал на многих олимпиадах и руководителем команд, и членом специализированных туристических групп. Впервые, да еще у себя дома, он оказывался «без работы». С аккредитацией «ОК» он имел возможность, по его выражению, «работать зрителем». Но вряд ли его, да вообще кого-нибудь из советских спортивных руководителей, такая неопределенная, хотя и приятная, работа устраивала.
Поэтому, разумеется, он нашел себе дело. «Эстафета» участвовала в Олимпиаде по многим линиям. Начиная с праздника открытия, в котором, по ужасному, но получившему широкое распространение выражению, были «задействованы» лучшие гимнастки общества. На Играх работали судьи из «Эстафеты», врачи, специалисты. Эстафетовцы помогали транспортом, шефствовали над гостями. Но, конечно, самое почетное заключалось в том, что ряд эстафетовцев входили в советскую олимпийскую делегацию. Трое легкоатлетов (как раз из Каспийска), борцы, волейболисты, стрелок и представители некоторых других видов спорта. Число спортсменов «Эстафеты», выступающих на Олимпиаде в Москве, превышало национальные делегации многих крупных стран.
Все это требовало, внимания, заботы, контроля. Были у Монастырского обязанности и как у члена Олимпийского комитета, и как у делегата конгресса. И, между прочим, общество продолжало свою повседневную деятельность, которой руководил председатель. Теперь черная «Волга» Монастырского со специальным пропуском на ветровом стекле и полным чувства собственной значимости Вольдемаром за рулем отъезжала от дома, когда не было еще семи, и возвращалась подчас за полночь.
…Монастырский не просто любил — он обожал свой город. Он помнил его в жестокие дни 1941 года, помнил баррикады и ежи, перегородившие Садовое кольцо, противотанковую пушку в дверях смоленского «Гастронома», зенитки на крыше гостиницы «Москва». Помнил опустевшие заснеженные улицы, большие серые аэростаты, которые осунувшиеся девушки-солдаты из ПВО вели по бульварам, словно послушных, неуклюжих слонов. Помнил укрытые мешками с песком окна магазинов на улице Горького, раскрашенный под лес театр Советской Армии…
Помнил могилы друзей в мерзлой подмосковной земле. Но хранил в памяти и самые славные, самые радостные дни столицы — День Победы, день 800-летия, дни фестивалей, — спартакиад, праздников.
Когда любишь — любишь в любом обличье, при любой погоде, в любые времена. И добрые и иные.
За последние годы столица особенно похорошела, и, как ни был занят Монастырский, он, посадив с собой рядом Сергея, к неудовольствию прагматика-Вольдемара, вдруг приказывал везти себя куда-нибудь в Бирюлево, на Юго-Запад, в Теплый Стан, к въезду в город со стороны Минского, Ленинградского или другого шоссе.
— Вы только посмотрите, ребята, — восхищался он, — здесь поле было, пустырь, болото! А теперь красо-тища какая! Прямо как сказочный город! А? Не пощупал бы — подумал мираж! Помню, по Арбату трамвай ходил. Честное слово!
Но Сергей, для которого трамвай на Арбате было то же, что мамонты на Урале, слушал вполуха, а Вольдемар никак не мог понять, чем уж так хорош Теплый Стан, когда до продовольственного магазина две остановки переть, а гаишников понаставили на каждом перекрестке.
Сейчас Монастырский с радостным удивлением открытия принимал свой родной город.
Он не уставал восхищаться обновлением городских площадей, улиц, фасадов. Этими сине-белыми щитами, рассказывающими на всем понятном языке знаков, что ждет прохожего справа и слева, коль заблагорассудится тому продолжить путь: магазин и какой, кафе, парикмахерская, театральная касса…
Сергей сообщил, что в метро теперь станции объявляют еще и на английском. Только непонятно зачем, поскольку на любом языке «Динамо» звучит как «Динамо», а «Сокол» — как «Сокол». Впрочем, добросовестно признался Сергей, слово «Динамо» диктор старается произнести с иностранным акцентом, чтобы гостям было понятней. Святослав Ильич не поленился спуститься в метро и проехать несколько станций, чтобы убедиться во всем самому.
Каждый дворик, закоулок, уж не говоря о магистралях, были вылизаны до блеска. И люди выглядели как-то праздничней, и машин стало меньше — исчезли эти чудовищные, чадящие грузовики, нерешительные «жигулята», разномастная иногородняя автотолпа.
Все это было приятно, и Святослав Ильич порой задавался вопросом, почему так не делать всегда, что, в общем, было не главным. Главным оказался триумф Олимпиады.
Провалилась вся эта нелепая затея с бойкотом. Приехали спортсмены из всех серьезно на что-то претендующих стран, за исключением трех-четырех; приехала армада журналистов — с разными, конечно, задачами и целями, чего греха таить, но приехала. Прикатили десятки тысяч туристов, в том числе и американских.
Приехал и Трентон, на этот раз без Кэрол, но с неизменным секретарем-шофером-телохранителем-переводчиком Бобом. Оба прибыли в качестве официально аккредитованных корреспондентов газеты «Сан-Диего-спортс» и жили в гостинице «Россия». Монастырский вспомнил слова Трентона о том, что и газета и ее редактор у того в кармане. Ну, раз в кармане, так о чем речь… Монастырский вздохнул — еще одна забота! — но ничего не поделаешь. Не мог же он не встретиться с Трентоном, не принять его, не показать Москву!
