Наоми Френкель - «...Ваш дядя и друг Соломон»
Вдруг Шлойме вскакивает. Слышен смех Машеньки. Смеются все трое, и смех докатывается до высоты нашего шалаша. Шлойме движется к нам решительными шагами. Вот он уже под нами, отвязывает верблюда и ведет за собой этот корабль пустыни к палатке Машеньки. Верблюд же ведет себя как верблюд, с прилежным достоинством шагая за Шлойме, который, доведя его до палатки, ставит на колени перед Машенькой. Мой брат берет Машеньку за талию и помогает ей взобраться на верблюда, затем и сам садится за ее спиной. Шлойме поднимает верблюда с колен. Двое на верблюде. Иосеф обнимает Машеньку, лицо его уткнулось в ее волосы. Шлойме ведет верблюда за веревку через двор кибуца. Вот вам верблюжий спектакль во дворе кибуца! Все оставляют свои дела, большие и малые идут за парой на верблюде. Иосефа и Машеньку ведут под свадебный балдахин, и все члены кибуца празднуют свадьбу. Корабль пустыни покачивается на волнах смеха и восторженных кликов. Шлойме есть Шлойме. В его мозгу идея с верблюдом подобна сотворению мира.
Только мы с Элимелехом сидим в стороне, следим с ветвей эвкалипта на радость девушки, восседающей на спине верблюда. Глаза Элимелеха подернуты туманом. Я молю Бога, чтобы завершилась торговля между Додиком и арабом, и погрузили бы вязанки корма на спину верблюда вместо моего брата и Машеньки. Но торговля эта бесконечна, и я пытаюсь, тем временем, какой-нибудь шуткой ослабить напряжение Элимелеха:
«От катания на спине верблюда обычно заболевают морской болезнью».
Элимелех не отвечает. Видно, у него началось головокружение, а не у Иосефа и Машеньки. И вдруг Элимелех издает свист. Никогда не слышал моего друга издающим такой долгий и резкий свист. Да, поведение Элимелеха под влиянием страстей было столь же необычно, как и весь его необычный вид. Он был готов на все, чтобы вернуть себе девушку, даже свистеть, как уличный мальчишка. Но Машенька проехала под нашим эвкалиптом в объятиях Иосефа, даже не взглянув в сторону Элимелеха. Гляжу я на взволнованное лицо моего друга и думаю: «Я понимаю его. Источник любви в нем все дни его жизни был запечатан, и вдруг вырвался и затопил его душу. Я должен ему помочь. Если Шлойме Гринблат может добиваться своего всяческими уловками – печенкой и верблюдом, я могу добиться своего звуками музыки. И пусть мне кто-нибудь скажет, что звуки не стоят печенки и верблюда. Во имя любви допустимы любые уловки. Мое имя тоже Шлойме. Но зовут меня Соломоном. И если Шлойме невеликий мудрец, Соломон будет на этот раз великим». Говорю Элимелеху:
«Ты должен бороться за ее душу».
«Как».
«Концертом».
«Концертом?»
«Вы с ней готовите концерт для кибуца. Она – на пианино, ты – на скрипке. Необходимы репетиции. Каждый вечер, в течение месяца. Не меньше. Если не больше».
«Я же никогда не выступал перед кибуцем. Ни на собрании, ни на встречах».
«А сейчас выступишь».
«Но я же сторожу все ночи».
«Кончай эти ночные дежурства и выходи днем на работу, как все люди».
«А Машенька? Захочет ли она?»
«Я предложу ей, как член комиссии кибуца по культуре».
«Ничего не поможет, Соломон. Она любит Иосефа. Я слишком уродлив для нее. Но будь что будет, душа моя никогда не успокоится».
«Терпение, Элимелех, терпение. Еще настанет твой день. Только немного терпения и мужества. Оденься в броню и будь мужчиной».
«Я недостоин ее красоты».
«Достоин, Элимелех».
«Недостоин, Соломон».
Этими словами закончился наш диалог и завершился, наконец, торг между арабом и Додиком, и свадебный верблюд стал опять верблюдом кормовым. В тот же день занялся я делом Элимелеха с большим энтузиазмом. Во время ужина изложил Машеньке идею концерта. Днем она с Иосефом каталась на верблюде. Вечером с большим желанием откликнулась на предложение готовить концерт с Элимелехом. Помогло мне, быть может, и то, что от катания на верблюде ей прихватило спину. Не могла разогнуться. Долгая тряска на спине верблюда повредила те мышцы Машеньки, которые по самой своей природе должны быть в порядке. И теперь весьма приглянулось девушке тихое сидение у пианино, стоящего твердо на своих четырех ногах. И она загорелась идеей совместного с Элимелехом концерта. И я, не терпящий уловок и кривых путей, обнаруживаю в себе способности не хуже, чем у Шлойме Гринблата, превращаюсь из Соломона в Шлойме, и говорю девушке:
«Тебе надо поговорить с Элимелехом. Убедить его участвовать в концерте. Мне он решительно возражает»
«Если он тебе возражает, мне он тем более возразит».
«Тебе нет. Ты единственная, которой он не возразит».
«Почему это мне он не возразит?»
«Увидишь».
На следующий день, после обеда, Машенька поднялась в шалаш Элимелеха. Сидели они у входа. На ветвях. Элимелех поил ее своим напитком из полевых трав. И она, чтобы убедить его участвовать в концерте, мужественно пила этот странный напиток. Я при этом не присутствовал. Не было в этом необходимости. Машенька преуспела в деле убеждения и без меня. Решили сыграть вдвоем «Крейцерову сонату» Бетховена. Соната не проста и требует многих репетиций. Так Бетховен изменил в корне образ жизни Элимелеха. Все годы был ночным охранником в кибуце. Потребовал, наконец, законного права заменить ночь днем. Пошел работать на кухню. В те дни и Машенька работала там. Элимелех занимался посудой, Машенька – кастрюлями. Она – повариха, он – мойщик посуды. И ходил он по кухне между девушками, словно царил в женском батальоне. Со всеми делами, большими или мелкими, обращались к нему. Таскал мешки и котлы, исправлял краны, точил ножи, тёр и чистил всякую вещь, которую трудно было девушкам чистить. И не было больше на кухне поломанной метлы, сбитого болта и гвоздя, не оказавшегося под рукой. По всей кухне не было больше писка мыши, не появлялся таракан или жук, не жужжали мухи или комары. И целый день слышалось на кухне:
«Элимелех, иди сюда! Подойди сюда, Элимелех!»
И Элимелех приходит. Поглядывает за всем, но смотрит лишь на одну. Помогает всем, но девушка у него одна. Так оно в кибуце. Хочет человек заботиться об одной, ложится на него ответственность заботиться обо всех. Через всех – к одной. А Машенька стоит у плиты, и огонь полыхает, и пар идет от кастрюль. Жара нестерпимая, и лицо Машеньки краснеет и покрывается потом. Элимелех не мог выдерживать ее страдания. Пришла ему идея. На крыше, прямо над местом, где Машенька изнывает от жары у плиты, поставил поливной аппарат – охлаждать жесть крыши. Не помогали крики некоторых членов кибуца о разбазаривании драгоценной воды. Элимелех доказывал свою любовь Машеньке охлаждающим аппаратом. И воды брызжут, и не только Машенька, а все девушки, работающие на кухне, благодарят Элимелеха. Так через кухню Элимелех уверенно обретает авторитет в кибуце.
Так проходят у них дни. Она – у кастрюль, он – за мытьем посуды. Так и проходят ночи: он со скрипкой, она – за пианино. Я же отменяю шахматные игры с Амалией, ибо по своей должности культорганизатора закрываю до десяти часов вечера читальный зал, чтобы не мешали репетициям. Остаются они там вдвоем до этого позднего часа, и ветер скользит с горы, взвивает занавеси на окнах, шелестит газетами, шуршит и шепчет. Летняя ночь в нашей засушливой долине. Жаркая и соблазняющая. У входа в барак цветет кактус, единственный в своей империи. Луна близка, лежит на вершине горы. Звезды, кочующие по небесным тропам, исчезают в темных далях и возвращаются оттуда. Гора закрывает горизонт, светящийся лучами луны, и темные верхи скал словно бы подсвечиваются и очерчиваются серебряными лучами во мгле. Ночь прозрачна и призрачна. И в этой призрачности ведут диалог звуками Машенька и Элимелех. Проходят часы. Кибуц дремлет, а звуки бодрствуют. Концерт откладывается неделю за неделей, а репетиции продолжаются.
И приходит ночь. Ночь возлюбленных. Я лежу в постели, но сна нет ни в одном глазу. Встаю, иду в читальный зал, откуда доносятся звуки музыки. Стою в темноте, между зарослей, слушаю беседу скрипки с пианино. Одинок я в ночи, одинок вместе с музыкой Бетховена. Заглядываю я в читальный зал: он со скрипкой, она – за пианино, а у меня подкашиваются ноги. Чувствую слабость в сердце и боль во всем теле. Сильна во мне ревность, желание занять место Элимелеха, держать, как он, скрипку, и удостоиться ее счастливой улыбки. Машенька погружена в игру, но время от времени оборачивает лицо к Элимелеху. Лицо ее кажется узким, не таким, как всегда, глаза же ее затуманены и велики, словно бы занимают все лицо, словно вообще нет лица. Лишь два глаза, сверкающие от волнения.
И в лице Элимелеха чувствуется, что не скрипку он обнимает, а ее – девушку, которая вся целиком – звук и мелодия. Но в Бетховене я начинаю сомневаться: «Подходят ли эти тяжелые и серьезные звуки паре влюбленных?» Но, задавая себе этот вопрос, я уже знал ответ. В любой настоящей любви присутствует печаль. Ведь в сильнейшем чувстве любви замешаны воедино все чувства. «Так вот, – сказал я себе, – уничтожены дела, связанные с печенкой и верблюдами. Пришло время звуков». Ушел, размышляя над тем, что, оказывается, есть награда и за уловки и козни. Я свою оплату получил…
