Жюльен Грак - Сумрачный красавец
— Слушай!
Встрепенувшись, едва переводя дух, Ирэн властным жестом велела ему замолчать. В коридоре, за тонкой перегородкой, негромко хлопнула дверь. Затаив дыхание, они долго вслушивались в недвижную тишину.
— Это ветер, — сказал наконец слегка побледневший Жак. — В коридоре одно окно все гда оставляют открытым.
— Нет, это в его комнате… — Голос Ирэн звучал уверенно и в то же время тревожно, словно эта уверенность причиняла ей боль.
Жак осторожно поцеловал ее в губы: казалось, она вне себя от растерянности и страха.
— Видишь, ты тоже нервничаешь.
— Обними меня.
Теперь она дрожала всем телом. Такая Ирэн, ранимая, беспомощная, уже не вызывала у него болезненной робости. Он привлек ее к себе и припал губами к ее губам. Ее большие, влажные, чуть испуганные глаза были совсем рядом и неотрывно смотрели на него. Она начала тихонько стонать.
— Иди ко мне, — прошептала она вдруг торопливо, порывисто…
Когда он проснулся, еще не вполне сознавая, где он, ему показалось, что кругом совершенно темно. У него было ощущение, какое возникает у человека, очнувшегося от долгого, тревожного сна в обманчивой полутьме комнаты с закрытыми ставнями, куца сквозь щели уже пробивается бледный свет утра. Но накрытая платком лампа в углу все еще горела. Комната была словно придавлена тяжелыми драпировками в широких черных складках. В такой обстановке, должно быть, люди сидят ночью у постели умирающего. Особенно впечатляли занавеси алькова, они шевелились, точно палатка на ветру, вызывая глухое беспокойство, — и стены словно расступались, отдалялись от этого унылого, безрадостного ложа, от этого особого, строго охраняемого сна.
"Я спал!" — подумал он вдруг, и у него защемило сердце, будто он проспал какое-то важное событие, будто его одолела тяжкая, цепенящая дрема, как учеников на Масличной горе.
Какая-то смутная греза властвовала над этой надменной комнатой, она сразу подчинила себе два распростертых тела, а потом притаилась, влилась в завораживающую, маниакальную неподвижность, которая словно оледенила здесь все — темные занавеси, бледные пятна простыней, словно превратила их в груду камней после обвала.
Ему было тяжко, точно его тошнило, он посмотрел вокруг — взгляд его скользил по грифонам и блеклым цветам гобеленов. Шум волн стал глуше. "Начинается отлив", — подумал он почему-то: только это сейчас и пришло ему в голову. Мысль его преодолевала невидимые стены и врывалась в тишину пустых комнат — тишину, похожую на мощный, стремительный, захлестывающий поток. И снова в коридоре негромко, медлительно хлопнула дверь.
Он повернулся к Ирэн. Приподнявшись, застыв, как мраморная статуя, широко раскрыв невидящие глаза, с исказившимся от напряжения и страха лицом, она чутко прислушивалась — будто внезапно очутившись в неимоверной дали, на другом краю бездонной пропасти, в одной из коварных ловушек Сна: бывает, человек радостно просыпается — и видит, что рядом с ним лежит каменный истукан.
— Что с тобой?
Вскочив, он схватил ее за руки, словно пытался унять буйно помешанную. Голова Ирэн вновь упала на подушку, лицо отвернулось от света. И Жак вдруг разорвал завесу, сбросил с себя зловещие чары этой лживой ночи и почувствовал, как в нем поднимается неудержимая волна гнева.
— Зачем ты меня сюда привела?
И услышал слабый, дрожащий, задыхающийся от безмерного ужаса голос:
— Мне страшно…
Аллан неподвижно сидел за столом в темной комнате и в распахнутые окна смотрел на небо: там, точно звенящие ожерелья, сияли созвездия, а полная луна покрывала их прозрачной голубоватой дымкой — вроде того светящегося облака, что поднимается ночью над большим городом, точно испарения от разгоряченного животного. Мирный лунный свет вливался в окно со стороны парка, и тень оконной рамы большим черным крестом ложилась на кровать. Вдруг совсем рядом торжественно зашумели деревья, в безветрии, будто сами собой. Огромные светящиеся купола, серебристые, нежные, неприступные, поднимались вверх, как ступени волшебной лестницы в этой священной ночи, их окутывал голубоватый дым жертвенников, в их темной зелени открывались таинственные гроты, подобно прогалинам в тучах. Порой с ветки срывался лист, порхая, будто крохотное привидение, оробев от почти давящего мистического восторга, разлитого вокруг.
За пляжем, на пустоши, по склонам сползала масса пушистого голубоватого снега, в оврагах он рассыпался хлопьями, катившимися медлительно, как облака, разливался озерцами, нес с собой отупляющую вялость, расслабленность, дремоту.
"Перестать бороться, — подумал он. — Тогда все станет легко. Погрузиться на дно… "лечь", как говорят про лошадь, не желающую брать барьер. И только-то?.."
Он отвинтил крышку с маленького флакончика и вылил в наполненный водой стакан несколько капель темной жидкости. Потом размешал ложкой, которая звякнула так мелодично и успокаивающе, словно заманивала в западню, в круг старых, уютных привычек.
«Кофе… Скверный кофе…»
Он медленно подошел к окну в парк, высунулся и стал смотреть на деревья. На лужайках парка лежали длинные, извилистые, великолепные тени, густые, как чернила, коварные, как дремлющая топь, а всего в нескольких шагах от них свет превращался в бесконечную песнь, в прозрачное марево, он бесшумно вибрировал над землей, как туча роящихся насекомых, он плясал — легко, весело, упиваясь свободой. Этот бледный свет торжествовал над жизнью, захватывал ее в плен, сковывал, лишал всего, что придавало ей своеобразие, и превращал ее в единое целое с молчаливым безглазым фасадом, с зачарованными садами. "Каменный гость", — с горечью подумал он.
Отойдя от окна, он оказался в почти полной темноте. Проскользнувший в комнату лунный луч расстелил на поблескивающем паркете кусок шелка. Во мраке звучно тикали часы, отсчитывая секунды. Безмятежное чудо лунного света через окна вытягивало жизнь из этой темной комнаты: так бальзамировщик через ноздри вычищает череп, заменяя теплое дыхание жизни ледяными и бесплодными парами эфира, — и превращало ее в один из гротов зачарованного сада. В памяти у него вдруг всплыла фраза из стихотворения, написанного в юности: "Если я, оставив эту женщину спящей, сейчас встану и пойду, — бледный, с высунутым языком и замедленными, как у лунатика, движениями, которые будут выдавать меня, то стану безотчетно искать на боку зияющую рану, откуда вытекла вся моя кровь, наполнив остывшую комнату смертной тоской".
Луна обшаривала комнату, как чердак старого дома, выхватывая там и сям какую-то неповторимую деталь, вдруг ставшую важной, сохранившую слабое биение жизни, точно это была человеческая рука, которая торчала среди развалин или из смятого, искореженного аварией автомобиля. Словно луч театрального прожектора выхватил из тьмы слабо переливающийся письменный стол, заваленный бумагами. Аллан расхаживал по комнате широкими, упругими шагами. А за окнами все сеялись голубоватые струйки, растекались волнами, усыпляли сад, будто накрывая его снегом.
Он снова сел за стол, рассеянно принялся перебирать бумаги. Вдруг от слабого порыва ветра листки слетели со стола, закружились в воздухе. Он резко обернулся: на пороге стояла Кристель.
Несколько секунд они не двигаясь смотрели друг на друга. Его фигура темной массой выделялась на фоне окна, откуда лился яркий лунный свет, — он ссутулился, напряженно вытянул шею. Она, закутанная в белый махровый халат, скрывавший кисти рук, стояла, заслонив собой дверь, как бы отрезая путь к бегству: казалось, она доведена до крайности.
— Это вы, Кристель, — сказал он тихо, не веря своим глазам.
— Да. — Голос звучал еле слышно.
— Что случилось? Идите сюда, сядьте. Хотите, я зажгу свет?
— Нет. — Снова этот сумеречный голос, почти шепот.
Белая фигура зашевелилась, медленно двинулась в глубь комнаты, к столу. Лунный луч осветил босые ноги, ноги смиренной нищенки. Бескровное лицо притаилось среди тяжелых темных волос, как прячется злодеяние в неосвещенном доме. При виде этой походки, неуверенной, шаткой, как у сомнамбулы, ему стало не по себе: он остановил ее и сказал резким тоном, чтобы привести ее в чувство:
— Зачем вы пришли?
Она часто, со свистом задышала, потом наконец выдавила:
— Вы сейчас должны умереть…
Он выпрямился, охваченный внезапным гневом, посмотрел ей в лицо.
— Что это значит?
— Вы сейчас должны умереть. Я знаю: вы хотите умереть. Для меня это стало ясно уже давно, много дней, много недель тому назад.
Он взял ее руки в свои, попытался успокоить ее.
— Что за нелепые мысли, Кристель!
Ее голос окреп, стал увереннее и жестче.
— Пожалуйста, не надо обращаться со мной как с ребенком. Я обо всем догадалась.
Он чувствовал, как этот полос проникает ему в душу, — отрезвляющий, строгий, несущий в себе некое тайное знание, почти пророческий, — спокойный голос, в котором уже не было слез. Он удивленно поднял глаза: ее лицо было бескровным, но почти радостным. Прекрасное лицо.
