Лев Воробьев - В облупленную эпоху
Я извинился, что перебиваю, и попросил Борю крутить не быстро и, самое главное, не дергаться.
…Иначе говоря, Владимир Валентинович перерезал себе горло и через считанные минуты, на глазах жены и детей, скончался. Такого поворота, признаться, не ожидал никто. Смерть Владимира Валентиновича подкосила Ольгу Эдуардовну, состарила лет на десять: под глазами набрякли мешки, шея одрябла, пальцы рук словно подсохли. Жизнь ее круто изменилась. Наташа лежала в больнице с нервным потрясением, Павлик жил у матери Ольги Эдуардовны, она решила уйти с той работы, где все знали Владимира Валентиновича и куда покойный ее устроил. Боря предложил ей выйти за него, причем был согласен отложить свой отъезд, даже отказаться от эмиграции, а если она и ее дети захотят, то уехать потом всем вместе…
Я вновь извинился, что перебиваю, и ловким жестом хирурга-стоматолога продемонстрировал Боре первый извлеченный из двери винт. Он даже не посмотрел на него, кивнул и сказал:
— Ладно, хорошо, ты слушай дальше…
…Но она отказалась, по Бориному совету купила профессиональную фотоаппаратуру, и Боря устроил ее в одну шарагу, имевшую монополию на съемки в детских садах, школах, а главное — в воинских частях. Снимки Ольги Эдуардовны отличались высоким качеством, в них ей удавалось тонко ухватить характер натуры, а на групповых фото передать характер отношений между людьми. Когда ей нужно было выехать для съемки, то ее, вместе с тяжелым кофром, штативом, парой софитов, возил Боря, которому Ольга Эдуардовна определила плату: пятнадцать процентов с каждого отпечатка, привезенного из поездки…
Тут я показал Боре второй винт, но он вновь не посмотрел на него. Я сказал, что теперь петлю можно просто отодрать, если хорошенько поддеть третий винт.
…Первый конверт с гонораром она вручила примерно месяца через два после начала нашего сотрудничества. Они как раз собирались ехать на съемки в пионерлагерь и очень спешили. Боря взял конверт, заглянул в него и спросил: «Что это?», а она ответила, как недоумку: «Это, Боречка, деньги…» Боря спросил, не свихнулась ли она, а она ответила, что не свихнулась, попросила заткнуться и поскорей заводить машину…
— Вот так, собственно, завершился мой последний роман… — проговорил Боря. — Тебе было интересно?
Я сказал, что да, интересно, но, как кажется, Боря что-то важное упустил.
— Что именно? — спросил он.
Я сделал последнее усилие и вытащил третий винт: замок звякнул, половинки двери разошлись.
— Что именно? — повторил Боря, а я ответил, что еще не знаю, надо подумать, осмыслить услышанное. Я повесил сумку на плечо, положил в нее отвертку, фонарик и сказал Боре, что такой роман мог приключиться с кем угодно, что для того, чтобы муж твоей любовницы сам себя зарезал, не обязательно быть в отказе.
— Ты так считаешь? — спросил Боря. Я ответил, что именно так я считаю, но и это для меня пока еще не очень важно.
— Что же для тебя важно? — спросил Боря и прислонился к косяку распахнутой двери с таким видом, будто вышел подышать свежим воздухом. Я сказал, что для меня важно знать, сколько денег получил Боря в конвертах.
Он посмотрел на меня с улыбкой:
— Я положил все деньги, до единого рубля, на книжку, на имя ее сына!
Я похлопал его по плечу и заметил, что выглядит это очень благородно.
Мы вернулись к крыльцу гостиницы. Входная дверь была заперта, но оба окна по бокам от нее были открыты настежь. Я решительно поднялся по ступеням, сел на подоконник, перекинул ноги внутрь. Боря пролез вслед за мной. В креслах спали швейцар и женщина, положившая толстую ногу на чемодан.
Шепотом я спросил Борю, где ключ от номера, и он извлек его из заднего кармана брюк. Я сказал, что прописаться можно и завтра утром, а сейчас я хочу спать. После этих слов я забрал у него ключ и пошел по лестнице, Боря семенил за мной. Борин номер был в самом конце коридора, напротив комнаты с табличкой «Бытовая». Получив ответ — какая из коек его? — я рухнул навзничь на свободную. Боря зажег лампочку в изголовье своей койки, начал шуршать бумагой.
— Я что-то проголодался, — сказал Боря, раскладывая на тумбочке какую-то снедь, — прошу угощаться…
Я сбросил с ног кроссовки, потянулся и сказал, что если бы у Бори вдруг оказалась какая-нибудь выпивка, то это была бы ни с чем не сравнимая удача, и Боря достал из тумбочки початую бутылку. Я сел на кровати. На тумбочке, на мятой кальке, были разложены кривые огурцы, казавшиеся темно-фиолетовыми маленькие помидоры, луковица, хлеб, соль в спичечном коробке, какие-то очень сухие с виду рыбки с обломанными хвостиками.
— Это мойва, из здешнего буфета, — проследив направление моего взгляда, объяснил Боря, плеснул немного водки в единственный граненый стакан. — Давай, ты первый. За освобождение!
Я выпил и закусил помидором. Боря налил себе, понюхал содержимое, поморщился и, выпив, оторвал от спинки одной из рыбок лоскуток с торчащими из него костями. Отделяя кости, он передернулся и спросил:
— Так чего тебе не хватает в моем рассказе?
Я попросил Борю налить мне еще, а когда выпил, когда почувствовал, как тепло растекается по всем моим самым мельчайшим капиллярам, сказал, что в его рассказе мне не хватает свободы воли и выбора.
— Чего-чего? — вытаращился Боря, но я, отщипнув по его примеру рыбки, сказал, что некоторые считают и выбор и свободу воли всего лишь иллюзиями, существующими для разбавления скуки нашей жизни, но тогда мы все равно что блохи, сидящие на собаке и уверенные, что это ради них собака бежит к углу дома поднять лапу.
— А… Ну да, ну да, — сказал Боря. — Выпей! — снова плеснул в стакан.
Чувствуя, что говорю не то, я сказал, что и меня любили женщины. Боря кивнул. Я сказал, что некоторые любили очень сильно.
— Ты выпей, — попросил Боря.
Я сказал, что хватит, что я могу улететь, и лег на койку лицом вниз. Боря пошебуршился, покашлял, поскрипел пружинами.
— Эй! — позвал он. — Ты разденься, ляг по-людски.
Я не ответил.
— Послушай, э-э… э-э, дай мне сигаретку, а?
Я пробормотал в подушку, чтобы он сам взял сигареты и спички в сумке, но курить пусть выходит в коридор.
— Конечно, конечно, — и я услышал, как он вжикнул молнией моей сумки и вышел из номера.
Тогда я встал на четвереньки, удерживая равновесие на дрожащем матраце, дернул шпингалет и распахнул окно. Потом разделся, выпил полстакана отдающей сероводородом воды из графина, погасил лампу, но только я лег, как дверь распахнулась и в лицо мне ударил яркий свет из коридора.
— Вот ты где! — взвизгнули на пороге. — А я жду, жду, жду, все глаза проглядела, а ты здесь!..
Я натянул простыню на голову и попросил оставить меня в покое, однако женщина, споткнувшись об угол ковровой дорожки, ворвалась в номер и с размаху уселась мне на ноги.
— Ты с кем здесь пил? — спросила она, пытаясь стянуть с меня простыню.
Я сказал, что пил с другом, что сейчас хочу спать и что мне утром на работу.
— На какую еще работу? — рассмеялась она.
Я сказал, что на самую обыкновенную: в краеведческий музей, где скоро откроется новая экспозиция.
— Ой, не могу! — она вновь рассмеялась. — Хочешь, чтобы тебя снова с милицией оттуда вывели?
Я сказал, что не совсем понимаю, что она имеет в виду, но нам все равно лучше будет поговорить завтра. Она с еще большей настойчивостью потянула простыню, неожиданно вскрикнула: я услышал Борин голос.
— Привет! — буркнул он, входя в номер. — Вот и я!..
— Ой! — Женщина вскочила, и меня слегка подбросило. — Это кто? — Она не просто спросила, а еще и больно ткнула мне пальцем под ребра.
— Монтажник, к музейщикам прислали, вечером приехал…
— А кто его сюда поселил? Ты что, совсем…. — Женщина перешла на шепот, потом они начали шуршать одеждой, чмокать и скрипеть пружинами, а я заснул и проснулся под звуки гимна: репродуктор висел прямо в изголовье, бухание тарелок прокатывалось от макушки до ног. Я выпростал руку, нащупал шнур, дернул: репродуктор сорвался со стены мне на голову, но продолжал играть. Я дернул за шнур еще раз, он замолк, я вновь заснул, потом за окном что-то громыхнуло, заныл стартер, по коридору застучали чьи-то шаги, залаяла собака, голубь, когтя подоконник, воркуя, прошелся туда-сюда, захлопал крыльями, улетел.
Я сел, протер глаза. Вчерашнее мясо в горшочках грозно бурлило во мне. На соседней койке кто-то спал: я вгляделся в обращенную ко мне волосатую спину, начал припоминать то, что было ночью, и смутное чувство вины перед Борей контрабандой проскочило в мои утренние ощущения: мне казалось, что я должен был в чем-то ему помочь. Я спустил ноги на пол, закурил. Солнечный лучик добрался до Бориной спины: казавшиеся черными волосы заблестели, как медная проволока. Я зевнул, оделся, положил в карман джинсов паспорт и, захватив с собой полотенце, вышел из номера.
