Михаил Пак - Эолли или легкое путешествие по реке
— Правда?
— Точно. Тебе надо бы посещать литературный кружок. Я узнаю у приятеля, скульптора. Он сейчас в отъезде, приедет — спрошу.
— Спасибо.
— Но главный учитель — самообразование. Надо читать много. Покупаешь книги-то?
— Да, — кивнул Умит. — Редко. Книги дорого стоят. Я больше беру в мусорном баке. Там встречаю хорошие книги. Однажды кто-то бросил целый собрание Маяковский. Я к себе притащил. Маяковский хороший поэт, у него образ есть. Образ замечательный у Есенина. "Не жалею, не зову, не плачу. Жизнь моя, или ты приснилась мне…" Очень люблю. Почитаю его, сразу про маму думаю, про кишлак. Еще разный поэт мне нравится. Я землякам сказал: "Увидишь книгу — мне принеси". У меня уже полный шкаф собрался. Один раз, не помню, когда, — я нашел в мусоре папку с бумагами, чертеж разный, рисунки. Там один рисунок понравился — девушка. Образ хороший, приятный, грустный. Я ее на стену повесил. А папку я хотел вам показать, может, пригодится. Но он пропал. Спрашиваю земляков — где? Никто не знает. Люди иногда по ошибке выбрасывают бумаги. Мой земляк один раз нашел свидетельство рождения, пошел, отдал хозяину. Он очень благодарил.
— Говоришь, папка?
— Да. Такой оранжевый цвет, как апельсин.
Я промолчал. Я понял, что Умит мою папку подобрал, и она потом каким-то образом попала к Трикошину.
— А рисунок, портрет девушки, можно посмотреть? — спросил я.
— Конечно! — обрадовался Умит. — Пойдемте.
Мы допили пиво. А оставшиеся банки, я положил в пакет, отдал дворнику:
— Угостишь друзей.
* * *В полуподвале общежития над кроватью Умита висел портрет Эолли. То был карандашный рисунок, один из тех, что я сделал, когда создавал робот.
— Ну, как? — поинтересовался Умит.
— Ничего, — кивнул я. Это был единственный сохранившийся портрет Эолли. Ничего другого не осталось, ни фотографий, ни, тем более, видеофильма. Только рисунок.
Я долго всматривался в портрет, — созданный еще до появления Эолли. Нет, такого рисунка мне уже не сделать.
— Если нравится, берите на память, — предложил дворник.
— Нет, пусть у тебя висит.
Мне пришлось выпить кружку чая, предложенную приятелем Умита. В комнате впритык друг к дружке стояли пять коек, застланные байковым одеялом. Остальных дворников не было. Выпив душистого зеленого чая, я распрощался с ребятами.
Дома я достал из сумки соломенную шляпку Эолли, повесил на стену. В это время зазвонил телефон.
В трубке я услышал девичий голос, очень похожий на Танин. Услышал еще, фоном доносящийся, слабый звук стучащих колес поезда.
— Это я, — сказала Таня. — Хочу спросить тебя напоследок. — Она сделала паузу, чтобы унять волнение. — Ты там в Монголии или еще где… был не один, верно?
— Теперь это разве имеет значение? — ответил я.
— Имеет.
— Да, не один, Таня.
— С кем?
— С тобой.
— Шутки сейчас неуместны, Андрей.
— Я не шучу.
— Как это — со мной?
— Это в двух словах не объяснить.
— Знаешь, что… Дурачь другую. А я рада, что избавлена от этого. И вообще, ты сделал свой выбор, а я — свой.
Разговор резко оборвался. В трубке раздались гудки.
* * *Дни потекли пасмурные, зябкие, дождливые.
Выходить из дому не хотелось. Я лежал на диване и ни о чем не думал, закрыв глаза. Потом взял старую книгу "Спартак", открыл на заложенной странице, дочитал книгу. И снова лежал с закрытыми глазами.
В самом начале ноября вдруг запоздало выглянуло солнце Бабьего лета. Тепло стало. Люди скинули пальто и надели легкие куртки, плащи, а некоторые, чересчур смелые, расхаживали в тонких спортивных майках.
Меня тоже потянуло на улицу погреться.
Я пошел на бульвар и отыскал там свободную скамейку. Неподалеку от меня, устроившись на складном стуле, старый художник писал осеннюю аллею.
Прошло, наверное, с полчаса, и я подошел к художнику, чтобы взглянуть на его работу, прикрепленную на треножнике. И обомлел. Верней, словно меня ледяной водой окатили! На квадрате холста вместо желтой листвы деревьев, был изображен портрет Эолли.
— Ну, вот, — сказала подошедшая вместе со мной какая-то женщина и, разочарованная, удалилась со словами. — Какая-то девица. А я подумала — пейзаж.
— Послушайте! — обратился я к художнику. — Кто эта девушка?
— Что-что? — старик поднял голову.
— Девушка, что вы изобразили…
— Не могу знать, молодой человек?.. — Художник поднялся и отошел на два шага, поглядел на работу, прищурив глаза. Я приблизился к нему вплотную и с трудом сдержался, чтобы не взять его за грудки. Кровь хлынула мне в лицо.
— Врете! — произнес я. — Вам все известно! Вы хитрите! Вы ее где-то прячете!
Старик, явно удивленный, едва не выронил очки.
— Что вы, в самом деле! — сказал он сердито. — Надо знать приличия, молодой человек!.. Я ж могу и милицию вызвать!
— В таком случае объясните мне… Впрочем, я виноват… Извините…
— Хотите знать, кто эта девушка? Отвечаю: не знаю. Она сидела на той вон скамейке.
— Почему вы решили нарисовать ее?
— Видите ли… Людям моей профессии свойственно… как бы это объяснить… Озарение. Поначалу я вовсе не собирался писать эту девушку или вообще кого бы то ни было. Я делал этюд.
— Делали этюд?
— Существует такое выражение: делать этюд, то есть, запечатлеть материально имеющимися средствами понравившийся кусочек пейзажа. "Писать" и "делать" — разные понятия. Пейзаж надо делать, а человека — писать. Понимаете? Так вот. Приступив к деланию этюда, я вдруг обратил внимание на сидящую девушку. Лицо юной незнакомки было такое необычно трогательное… Поворот головы, глаза… что продолжать работу над аллеей мне расхотелось. Я стер с холста краску и попросил у девушки разрешения написать ее портрет. Она согласилась, так мило с ее стороны. Я писал быстро, верней, мне важно было схватить образ, характер, настроение… Когда она ушла, мне оставалось лишь сделать завершающие мазки. Вот и все.
— Вы ее раньше видели? — спросил я.
— Нет. Ни раньше — полагаю — и никогда впредь я уже не встречу такое прекрасное создание! — ответил старик.
— Что-нибудь она вам говорила, как ее зовут, где живет?
— Она не проронила ни слова. Да я и не спрашивал, поглощенный работой.
— А в какую сторону она ушла?
— Туда, к метро. Постойте! Вспомнил. Девушка сказала мне одно слово: "Неправда". Что она имела в виду, не знаю.
— Спасибо…
— Хочу сказать вам, молодой человек, — старый художник взглянул на меня чистыми синими глазами. — Я к этому портрету шел всю жизнь… А вам образ девушки, вероятно, напомнил вашу мечту. Так бывает. У каждого своя дорога. Идите. Никогда не унывайте — и вам повезет!
* * *Прошла неделя. Деревья оголились окончательно, вся листва слетела на землю. Небо затянуло тучами, полили дожди.
За таинственным сейфом так никто и не являлся. Хозяин его, невидимый, посмеиваясь, наблюдал за мной с высоты птичьего полета, и ждал, — что я буду с богатством делать? А мне — плевать! Мне все стало уже безразлично: придет, не придет.
Я решил забрать свою машину со стоянки в аэропорту Домодедово. На метро доехал до Павелецкого вокзала, там сел в поезд-экспресс, идущий без остановки в аэропорт.
Моя "Тойота" стояла на месте, там, где я и оставлял. Расплатился за стоянку, по дороге заправился и помыл машину. Ехал со средней скоростью, слушал по радио блюз. Не обращал внимания ни на технику исполнения музыкантов, ни на нюансы самой музыки. Просто музыка скрашивала унылый окружающий пейзаж.
Я позвонил по мобильнику Грише Сомову. Он был дома, собирался на дачу, звал меня тоже. Я согласился.
Через три часа мы с ним топили баню на его даче. Гриша был добрый малый, мы с юных лет дружили, росли в одной деревне, и почти одновременно переехали в Москву. Но в большом городе мы жили далеко друг от друга и ходили в разные школы. Но каникулы часто проводили вместе. Потом Гриша поступил в авиационный институт, а я — в технологический. После завершения учебы, мы на несколько лет потеряли друг друга из виду. Затем вновь встретились. Гриша уже начал летать в пассажирских самолетах, только он сам не водил их, а был в экипаже бортинженером. Все у него сложилось хорошо: крепкая семья, любимая работа. И звезды с неба он хватал вдоволь, сколько душе угодно — они светили ему в рейсе, когда выпадало лететь ночью — крупные сверкающие звезды указывали ему путь!
Нас еще связывало одно увлечение — джазовая музыка.
После бани, отхлестав друг друга березовыми вениками, мы с Гришей сидели перед камином, пили пиво и слушали блюз в исполнении Жеан Брюсон.
— А помнишь, как мы с тобой в Коктебеле дикарями жили? — говорил друг. — Дырявая палатка, нехитрая еда на костре, море… Чудесные дни…
"Да я только оттуда, Гриша, — мысленно отвечал я. — Теперь там все изменилось".
