Ирина Поволоцкая - Разновразие
Зато Хая была акробаткой!
У нее был талант заворачиваться кольцами и кувыркаться под красивую музыку, и не случалось в Чирикове праздника без Хаи. Когда она выходила в синих шароварах и тоненькими, как веточки, ножками в аккуратных белых носочках вертела под музыку среди специально обученных пионеров, все просто задыхались от восторга и ахали:
— Хая, ах!
А как любил Ханночку в эти минуты возлюбленный ее — едва дождется девушку Стефан… Страсть его захлестывала, поляки, они такие, но ласки дальше положенного не шли: хотел он Ханночку в чистоте взять и непорочною ее белизною законно насладиться.
…Но вот однажды за вечерней еврейской едой у евреев хлопает дверь, а на пороге — пани Зофа в лисьей шубе и шляпке с перьями, которые выдирают у страуса из хвоста.
И она молчит, она не говорит — вечору добру — она таращится и трясется, а евреи, те в удивлении на нее, но тоже молчат, и от этого молчания Хаечкин дедушка открывает глаза. Чтоб спокойнее, он обычно держал их закрытыми, но тут он их открывает. Он ведь давно живет на свете и знает: если кто громко хлопает дверью, а потом все молчат, то ничего хорошего для евреев не бывает. Так вот, он открывает глаза и видит приличную дамочку в шубе и шляпке и с носом длинным, как у галки, и он думает — а это анекдот! — что пани Зофа неизвестная ему еврейка из Гомеля, а может, и Могилева, и он к ней как к еврейке и по-еврейски, конечно:
— Какой цоррес или какой там кадохес вас до нас привел?
А пани Зофа, ей обидно:
— Я полячка! — кричит.
И ногами в фетровых ботах топочет.
Тут из задней комнаты выбегает Хаечка, а голосок у нашей девушки — чистое серебро.
— Пани Зофа, что случилося?
Но Зофа с гонором запахивает свою дореволюционную шубу:
— Отойди от меня, грязная Хайка!
А Хаечка мылась каждый день, хотя многие ее отговаривали, чтоб она жир не смыла. Но Зофе до этого дела нет, и она нос поджимает, будто чеснок нюхает:
— Пан Стефан уехал до своей невесты панночки Ядвиги Крыжановской в город Вильно. И просил передать, чтобы вы нас больше не беспокоили. А если он с вами время проводил, так это для него и не значит ничего!
И опять дверью — хлоп!
Но тут начинает кричать отец Хаи. Сапожник. Ведь как все складывается: именно в этот день Кантарович намекнул ему, а Кантарович был сапожником первой руки, Хайн отец — второй, что собирается засылать сватов по полному закону насчет Хаечки для своего сынка Натанчика. Натанчик уже подрос до мужского состояния и давно следил за Хаечкой, как она развивалась. И все это отец дочери сообщает, а она — что лучше в реку бросится… И сразу кричит мать Хаи. Она считает как муж! И даже неродившаяся Розочка возбуждается, мать Хаечки хватается за живот, а отец Хаи, слушая в себе еврейское, решает:
— Мы евреи, и зять наш будет такой же.
И велит детям сестрицу сторожить, а те довольны, им это игра. А Хаечка только плачет. И ее слезы жгут сердце Хаечкиному дедушке — он до сих пор помнит, как любил одну девушку, но она не стала Хаечкиной бабушкой, он покорился отцу, и бабушкой Хаи стала совсем другая… Но если сестрицу братцы охраняют, то дедушка может, гулять сколько ему угодно!
И на другое утро он выходит за ворота и гуляет по солнышку, и его новые калоши, а их ему прислала в подарок сестра Сарра из Гомеля, весело сверкают. Это весна зачинается в городе Чирикове, и кому, как не любящим, ею наслаждаться, а у нас — все наоборот! Потому что одни — поляки, а другие — евреи. Ну а дедушка не просто так гуляет в новых калошах: он идет к одному дому, а дом — известно чей, и садится на лавочку и наблюдает, как по двору своего дома бродит пани Зофа. Но она уже не в шубе, шубу она проветривает на веревке, и лицо у пани Зофы еще злее, и еще больше торчит ее галочий нос, и непонятно, почему она такая злая и бледная и почему не рада, что сынок в Вильно, у панны красавицы Ядвиги Крыжановской… Тут дедушка возвращается, а в доме опять — хай! Это мать Хаи собралась рожать Розочку, и братцев посылают совсем по другому делу, а Хаечка — в углу, как собачонка, и дедушка не успевает до нее дотронуться, как она прижимается к нему.
И он поступает не по крови. Как все эти. Он поступает по любви.
— Внучка моя Хаечка, — так сказал он внученьке. По-еврейски, конечно, но о чем он ей сказал, нам точно передали. — Былиночка моя, травиночка, собирайся поскорее до города Гомеля. Деньги у меня есть, и они в той подушке, на которой я сплю. И на эти деньги езжай ты скорее отсюдова и у сестры моей Сарры, которая прислала мне калоши к празднику Рош-Гашана — так у евреев называется Новый год, и приходит он осенью, ну, ничего не совпадает, кроме страсти! — до времени затаись. И покуда, внученька моя любимая, весточки от дедушки не получишь, назад не вертайся.
И не успела мать Хаи родить сапожнику младшенькую, как старшей и след простыл… Едет Хаечка в чужой город Гомель и не ведает, что возлюбленный ее в Чирикове, в своем дому на кушетке лежит, бездыханный почти, а через всю его грудь — след кровавый.
А случилось так. Заспорили Стефан с пани Зофою насчет Хаечки. Зофа — свое:
— Прокляну!
А Стефан:
— Все равно на ней женюсь!
Она:
— Мы поляки!
А Стефан и скажи:
— Среди всех полячек Ханночка моя — наилучшая!
Тут пани Зофа не стерпела — сдернула со стены хлыст… У нее до революции заводы были конные. Громадных лошадей они с мужем разводили, муку возить и все другое, а потом, как революция, так ни муки, ни заводов, и муж от расстройства умер. От всего имущества один хлыст остался, от всего родства — сыночек единственный; так вот она, курва старая, хлыстом этим сыночка огрела. Перебила ему жилу. Из главных! Упал Стефан, и в глазах огонь потух.
Вдвоем с кухаркой Настей Зофа Стефана едва до кушетки дотянула, ростом-то его Бог не обидел, да и ничем другим. А теперь что? И квохчет над сыном гонорливая Зофа, и вопит, что было у нее — все: и муж, и кобылы с жеребцами, и даже автомобиль был в тринадцатом году — сиденья сафьяновые, шофер с козырьком, — а теперь Стефан только, да и того жиды отбирают…
И уже не квохчет пани Зофа — волчицею воет!
И уже не волчицею воет — шипит змеею!
— Жиды — жиды — жиды…
Шубу одевает и шляпку, чтобы до евреев бежать — Хаечку, значит, хаять… Могла бы, конечно, Зофа к евреям и без шляпки с перьями заявиться, но полячкой она была, а поляки, они такие.
…И дальнейшее происходит: Хая на деньги благородного еврея покидает Чириков, а к Стефану приходится звать доктора Ивана Ивановича Киселева.
Иван Иванович еще земским был: тихий, обходительный — не то что Швейцер по женскому делу. Один порок имел — тяготение к спиртусу. Да и тут камнем не кинешь! Ведь у него дома везде спиртус! В буфет полезет Иван Иванович за вареньем крыжовенным, а там — спиртус. В подпол за капустой спустится — и там бутыли со спиртусом. Некуда ему от спиртуса деться.
Вот уже в новые времена соседка моя квартирная, инженер Евгения, через это пострадала! У ней в ящике, где она служила, спиртусу было рекою. Что они в спиртусе держали или обмывали что, но Евгения клюкву для клюковки кошелками с Тишинки таскала и год от года на лицо краснела… Одна жила. Вот я ей говорю, как родной дочери:
— Погибнешь от своей клюковки! Принеси спирту, я тебе маседуан настою.
Она вытаращилась.
— Маседуан, — объясняю, — ягодный.
…Ягоду берут всякую, по горсточке — смородину красную, малину, вишню без косточки, черемуху даже — и в мисочку, и подавить, можно и руками. А сок потечет, туда спиртус, еще прибавляется сахарок, потому что сладкий маседуан, для дамочек, и на два месяца в теплое место…
Евгения руками замахала:
— Два месяца? Это еще прожить надо!
— Дура ты, — говорю, — Евгения, хотя инженер.
Не послушалась, на работу — бегом, в ящик свой… А тут случился у них праздник: день важный или орден кто схватил — у самой Евгении каждый год по медали прибавлялось, — так они, верно, не из той бутыли клюкву залили.
Мужикам-то ничего, а моей Евгении — лютая смерть.
Увидал Иван Иванович Стефана и за голову схватился:
— Кто его? Да за что?
Не призналась Зофа, что сына покалечила. Но просит:
— Вы уж, доктор, будьте любезны, никуда не заявляйте!
Вздохнул Иван Иванович. Он ведь как врач — исключительный, это вам не врач-грач из полуклиники.
— Рецепт, — говорит, — я вам на микстуру выписываю. И бульоном вы его с ложечки серебряной кормите, но будет ваш сын в таком состоянии, пока его жизнь до себя не возбудит… Медицина тут, пани, бессильна!
…А в городе Чирикове, хотя пани Зофа всему базару рассказала, что Стефан к невесте отбыл — пани красавице Ядвиге Крыжановской, а Хаечкины родители, те вовсе молчали, и Кантарович — ни гугу! поскольку ему с Натанчиком отказ вышел, но в городе Чирикове приключения эти вовсю обсуждаются: бесподобные были возлюбленные, а теперь девушка неизвестно где, и праздники проходят без ее искусства, и никто не кричит — Браво, Хая! и — Хая, ах! — нету ее тут, и Стефан истончается, молодой красавец.
