Александр Хургин - Кладбище балалаек
— Я при жизни всё его существо ненавидела, до волос и ногтей. Столько он моей крови испортил, столько гадостей сделал. Если бы вы знали, сколько раз я заставала его с бабами в нашей спальне, на нашей постели. И всегда он говорил только одно слово: «Выйди». А когда у него было плохое настроение, он мог просто подойти ко мне и ударить по чему придётся. А рука у него была — не дай Бог. Как у молотобойца какого-нибудь потомственного. Три раза мне диагноз «сотрясение мозга средней тяжести» ставили и один раз — «черепно-мозговая травма». А потом он заболел. Не смог встать с постели, и всё. Инсульт. И лежал больше двух лет. Всё понимал, и позвать мог, пускай и мычанием. И ни разу не позвал. Иногда я рядом, он в глаза мне смотрит и под себя всё делает, гад. И умер, как специально, в Новый год, ночью. Везде люди празднуют, из ружей палят в воздух, смех стоит на улице, гам, а у меня в доме покойник свежеиспечённый. И помочь его обмыть и одеть, и на стол переложить больше ста килограмм — некому. К кому ты пойдёшь за помощью, когда такой праздник у людей, семейный и всеобщий? А завтра — первое, — выходной и продолжение праздника, и нигде ни души. Только второго бюро похоронное открылось. Так он и лежал до третьего числа в доме.
А теперь вот, кроме него, и пойти не к кому. Любить мне всегда, считай, некого было, и спокойно я обходилась и обхожусь без того, чтоб любить. Но теперь-то и ненавидеть стало некого, а без этого я уже, видно, могу не очень.
Выходит, одно только постоянство дорогого стоит. Уже потому, что само по себе оно — большая в нас редкость.
К сожалению, из всех правил случаются досадные многочисленные исключения. И ни черта они не подтверждают правила, они их разрушают. Потому что правило, имеющее неограниченное число исключений — это не правило. А одно сплошное исключение. И исключений таких, если посчитать, давно уже больше правил. И ту же Лёлю иначе как исключением не назовёшь, нет ей другого определения. Ей уже сорок, а она неуёмная и всё время что-то творит, как творила в двадцать. А может, и в шестнадцать лет творила она то же самое и была ничем не лучше, только голенастее, тоньше и девственнее, что ли. И творит она не от страсти творить или из корыстных, скажем, соображений. В Лёле это от устойчивого внутреннего хаоса. Она же никогда не знает, будет ей — или кому-либо другому — от её действий лучше или хуже. Она над последствиями не раздумывает. А действует как-либо и всё. Она вообще не представляет и не учитывает, что от её поступков могут быть последствия. Когда же они неизменно наступают, Лёля в ответ на это совершает новые поступки, у которых тоже бывают свои последствия. И она заражает этим совершением других. Тех, кто поблизости живёт или попадается ей под руку случайно.
Меня она временами тоже заражает. И я заболеваю. И мне хочется изменить свою жизнь к лучшему или как получится. Хотя консерватор я порядочный. А сейчас мне не просто хочется, сейчас я почти уверен, что с большим опозданием пришло время это сделать — сменить всё, что только можно сменить: работу, образ жизни, того, для кого работаешь, зарабатываешь и, можно сказать, живёшь. Да и себя самого не помешало бы мне на что-нибудь сменить. Или не на что, а на кого. Хотя это нюансы и глупости. Как ты себя сменишь? Никак.
Работу немедленно я могу если не сменить, то бросить, образ жизни сменится при этом сам собой и очень стремительно. И я уже принял было решение это сделать. Но решение оказалось вялым. И я тормознул. И не бросил работу. И не стал её ни на что менять. Хотя бы потому, что она сама могла в скором времени исчезнуть — поскольку новые хозяева нашей газетки уже вступали в свои права, обязанности и должности.
А что касается того, для кого живёшь… Похоже, что этой смены избежать всё-таки не удастся. То есть уже не удалось. Не впервые, конечно. Но предел есть всему, кроме бесконечности. Да и это ещё неизвестно. Терпеть жизнь (вместо того, чтобы жить) можно какое-то время — и многие терпят, и я терпел, — но чуть ли не полтора десятка лет кряду — это, наверное, перебор. И не надо, бесполезно, в сотый раз себе напоминать, что «Господь терпел и нам велел». Это давно уже общее место, банальность. Господь терпел во имя чего-то. Большого и чистого, между прочим. Хотя искупление чужих грехов, то бишь мерзостей — свинцовых и разных, — назвать чем-то чистым можно только с завязанными на всё глазами. Но делом благородным это назвать можно. Бесполезным, но всё-таки благородным. И это нормально. Благородство всегда бесполезно. Так же, как бесполезно, допустим, счастье. Или счастье небесполезно? Почему-то же говорят, что быть счастливым — полезно для здоровья. А не быть, видимо, вредно. Но, что делать, — нам с самого начала не обещали, что все мы будем жить хорошо и счастливо. И значит, все хорошо и счастливо жить не должны. Все должны жить — это да. А как жить — никто нам, каждому в отдельности, никаких гарантий, равно как и рекомендаций, не давал. Всем хором — давали. В Библии есть эти немудрёные рекомендации, которые и рекомендациями-то назвать язык не поворачивается — потому что половина из них начинается с «не». И что это за рекомендации — всем? Огромной, неподъёмной части человечества — разной внутренне, внешне, на цвет и на ощупь. Нет, это рекомендации не всем. Это рекомендации никому. Поскольку рекомендации нужно или не давать вообще, или давать их каждому отдельному человеку. Иначе каждый отдельный человек не обратит на них никакого внимания. Ну, как в автобусе, когда не успел кто-то выйти на остановке. Если он будет кричать «граждане, передайте водителю, чтобы открыл дверь» — никто, ни один гражданин, не отреагирует. Все посчитают, что обращаются к кому-то другому. Но если закричать «мужчина в рыжей шляпе, вы, вы, толстый, передайте…» — всё будет как надо. Этот толстый в шляпе обязательно бросится просьбу выполнять и кричать через головы и плечи, маша руками, и передаст всё в лучшем виде кому просили. Индивидуальный подход к человеку — великое дело и переоценить его невозможно. А недооценить — легко.
И наверно, все наши беды от того, что мы, имея такие обобщённые рекомендации, вынуждены жить наобум. Наобум выбирать дорогу, по которой будем потом идти до её или до своего конца. И, естественно, дорогу мы выбираем не ту, и вообще не дорогу, а какой-нибудь просёлок, где грязи по колено, и по обочинам растут недоповаленные ветром деревья, и сидят на них вороны новой особой разновидности: в весе достигают ста пятидесяти килограммов, питаются трактористами. Само собой разумеется, пройдя по этому просёлку, мы приходим к выводу, что жизнь не удалась и не состоялась, и что жить нужно было совсем не так и не здесь, заниматься не этим, а тем, и жениться не на той, а на этой, этой и этой. И как только мы всё это поймём, мы уже не живём, а жалеем о своей неудавшейся, прошедшей мимо нас жизни, жалеем себя. И это уже не жизнь, а тихое несчастье. Созданное самим себе своими руками и усилиями.
Поэтому многие и жизнь свою изменяют туда-сюда-обратно. Думают, она же, сволочь, одна, а не десять их, и вдруг я живу не так, как должен, а наоборот, недополучая от жизни львиную долю благ, удовольствий и радостей земного происхождения. И меняют всё, что только можно поменять. Дёргаются, как черти в колесе. Только бы получить, по их мыслям и понятиям, своё и вообще, всё от жизни.
Один из мимолётных Лёлиных мужей на этот счёт оригинально высказывался. Говоря: «Если вы пришли, чтобы всё взять от жизни — возьмите и уходите», — кладезь мудрости и остроумия был этот её муж… пропади он, прости Господи, пропадом.
Я не отношусь к таким беспокойным ищущим натурам. Я бы жил себе тихо и мирно, и спокойно, если бы меня никто не трогал. И ничего бы не менял, если бы это зависело от меня одного и только. Поэтому, раз уж я додумался до того, что нужно всё менять, значит, меня достало и добило. И делать я это буду не по своему желанию или капризу, а по крайней необходимости, не имея никакого выбора и никакого выхода. Я действую по обстоятельствам, обеспеченным мне другими. Преимущественно, конечно, Лёлей. Она умеет обеспечить обстоятельства. Любые и всякие. Тут у неё талант непревзойдённый. У неё много непревзойдённых талантов. Но талант создавать обстоятельства, условия и ситуации — большей частью невыносимые — здесь Лёля недосягаема. Здесь она достигла вершин и высот. Или точнее — вершин, так как вершины, они всегда на высотах, а высоты на вершинах не всегда. Мне, главному потерпевшему от Лёлиных талантов, не стыдно констатировать, что Лёля бесконечно талантлива. А талантливый человек всё делает талантливо. В том числе глупости и гадости. Ну, и условия создаёт — это само собой.
Условия Лёля мне создавала всегда, и я всегда в этих созданных условиях как-то старался дрейфовать, не очень теряя лицо и себя. Я вполне приспособился к условиям. Но сегодня Лёля создала мне не условия, она создала обстоятельства. А это не совсем одно и то же. И в этих обстоятельствах я готов пойти далеко, на коренные изменения своей жизни готов пойти. Лишаясь остатков внутреннего равновесия, пусть и неустойчивого, качающегося. Мне было не слишком сложно его лишаться, так как неустойчивое равновесие — неустойчиво. Да и не один я его лишался. А по счастливой случайности или совпадению — вместе со всей страной. Правда, у страны были на то иные причины.
