Алексей Смирнов - Лента Mru
Но при этом всеобщем и малопонятном интересе какая-то женщина, попавшаяся разведчикам в пути, без устали мотала головой и повторяла одно и то же:
– Но это всего лишь коляска. Это не машина. Это даже не велосипед, это коляска.
В детской коляске, которую она крепко придерживала рукой, было тихо.
За рулем синенькой «ауди» разворачивалась баталия. Изможденный мужчина в несвежей рубашке с закатанными рукавами прижимал «трубу» щетинистой щекой и вяло отсчитывал клеточки, сражаясь с собеседником в морской бой.
В новенькой «девятке» совокуплялись, но делали это дрябло, бессочно.
– Некоторые мухи откладывают яйца даже на липучке, – поделился знанием Боговаров.
– Вы плохо разбираетесь в последовательности событий, – презрительно возразила Тамара. – И это не удивительно.
– А на что это вы намекаете? – Боговаров обнажил зубы в улыбке, хотя любому было понятно, что эта гримаса не соответствует эмоции: такое происходило с Боговаровым постоянно; казалось, его лицо выбирало себе мимику наобум, не считаясь с чувствами.
Тамара промолчала. Она вытерла пот и продолжала идти. С чувством ровного ужаса она глядела на спину мужа, взопревшую: тот никак не поспевал за братом Гаутамой и неожиданно прытким Торомзяковым, которые знай себе топали, напоминая несокрушимых коммандос.
Процессия дошла до обугленного вертолета, окруженного грудой автомобильного лома («Значит, все таки был вертолет, – заметил Гаутама Гауляйтер, – но как же его притянуло?») Они прошли еще чуть-чуть и задержались возле вишневого «москвича»: тот оказался первым в разорванной череде машин, уцелевших после падения небесного тела. Владелец, по виду – из дрессированных менеджеров – рассказал лишь, что геликоптер сорвался с небес внезапно, подобно умершей птице, наполовину добравшейся до заветного днепровского берега. Больше никто ничего не знал, и других вертолетов не видели.
– Наверное, передавали, пока я кемарил, – в голосе Торомзякова сквозило неподдельное огорчение. – Я бы знал.
– Отчитайся за нас, – приказал водителю Марат. – Так и передай: ничего радостного.
Экспедиция, чтобы не тратить времени на разговоры, взяла себе за правило обращаться к водителям напрямую; хотя отчет о ее продвижении постоянно порхал по Ленте и будоражил фантазию, личные впечатления представляли особую ценность.
– Глобальная статика подразумевает, – рассказывали в следующем автомобиле, именем «мерседес», – рационально обузданную динамику. Фактор случайности, дорогой Граммлок, изменяет направленность вектора. Однако достаточно уравновесить этот сдвиг добавлением многих новых разнонаправленных векторов. Тогда внешне роковое смещение будет погашено броуновским движением в капле воды, чья целостность гарантирована…
– Прогорают костры, ковылем дыша… Только я и ты, говорит душа…
– Инородство воспринимается на молекулярном уровне через разницу в биополе…
– Я закрываю вам номер. Вы – пещерный, фашиствующий гад, вам не место на Ленте…
– Передайте другим: Сантаклаус организовал закрытое сообщество по вопросам геополитики. Набил себе в память десяток номеров и общается с себе подобными по замкнутому контуру. Вы можете себе представить, какие вещи там говорятся…
– Верблюжонок! Я люблю тебя!…
– Давайте, господа, сортиры строить. У кого какие мысли? Это же невозможно терпеть…
– С точки зрения метафизики наше положение поддается аналоговому анализу… С точки зрения диалектики оно беспрецедентно…
– Здесь одностороннее движение. Вы понимаете? Одностороннее. Не цепляйтесь к словам – я вижу, что движения нет…
Брат Гаутама Гауляйтер, не снижая скорости, вдруг взбросил руки и резко их уронил:
– Нет! – объявил он, обернувшись к попутчикам. – Это что угодно, но не смирение. Я не могу понять…
– Мы еще не освоились и не привыкли, – сказал Торомзяков, придерживая скачущее сердце. – Мы были в хвосте. Хотели вырваться, как вырываются свежие мухи… – Он бросил взгляд в сторону кравшегося Боговарова. – Мне все больше хочется бросить эту затею… сесть и разговаривать разговоры.
Эта реплика стала проблеском в затуманенном сознании старика. Торомзяков понемногу сходил с ума. Он называл себя Джулией , прикрывался от солнца и пронзительно вскрикивал: «Лента! Пестрая Лента!»
– Мухи не дергаются, – задумчиво подхватил Боговаров, не вполне попадая в лад. – Да, государи, мухи не дергаются.
Он шел с опущенной головой и внимательно глядел себе под ноги, будто что-то разыскивал. Он громко шаркал и время от времени обмахивался шляпой.
– Еще как дергаются, – довольно равнодушно сказал Марат. – Трепыхаются и жужжат, падлы.
– Вы слишком ненаблюдательны для писателя, – Тамара, похоже, окончательно решила оставить в покое толстокожего и надоевшего мужа, чтобы взяться за новую мишень, Боговарова. Сначала она подумывала остановиться на Торомзякове, но тот начинал терять вменяемость. Боговаров больше него годился на роль козла отпущения, которую заработал несостыкованностью своего поведения с испепеляющей действительностью. За это хотелось мстить.
– Муха бьется, пытается вырваться, и в этом она не уступает нам, – продолжала Тамара. – Это только кажется, что ее хватает совсем ненадолго. Для мухи день, проведенный на мушиной ленте под лампой, – это целая жизнь.
– Один великий писатель, – моментально нашелся Боговаров, – подметил, что подобные представления – ужасная глупость. Если бы, по его словам, человеческий день равнялся мушиному веку, то ни одна муха не тратила бы его зря, часами просиживая на потолке.
Рот Боговарова растянулся, словно чему-то радуясь, и это что-то находилось за гранью обычного восприятия. Тамара захотела вспылить, понимая, что Боговаров намекает на ее серость. Но сбилась с мысли, привлеченная криками о помощи: двое мужчин, обезумевших от духоты, вытаскивали на самое солнце хрипящую, грузную старуху. Ее платье зацепилось за какой-то предмет в салоне и не пускало.
Брат Гаутама на ходу перекрестил этих людей на какой-то своеобычный манер.
Они прошли мимо, ибо ничем не могли помочь, как не смогли через пару сотен шагов утешить девчонку, с которой случилась обычная для этого места истерика. Она была дорожной проституткой, минетчицей; подсела в машину и теперь не могла выбраться с Ленты: «Меня-то за что? Меня-то за что? – орала она, раздирая себя. – Я вообще не при чем, у меня отродясь машины не было, пустите меня, гады, я хочу домой!»
– Проституция сродни национализму, – Боговаров поднял палец, подчеркивая важность своей неожиданной и парадоксальной мысли. – И там, и там востребовано необработанное сырье. Платят не за то, что человек, а за то, что животное. Торговля природой!
– Вы безжалостный человек, – вздохнул Гаутама Гауляйтер и поднял руку для нового знамения.
Боговаров поднял обе руки, но только затем, чтобы ими развести:
– Вы не задумывались, почему дауны добрые? Нет? А вы задумайтесь.
Гаутама покачал головой.
Чуть погодя их отряд уже прислушивался – без особого внимания – к вкрадчивому «оппелю», в котором делились рискованными мыслями:
– Поймите – все, что я скажу, это лишь плод моих, и только моих, впечатлений. Мне кажется, что нашему народу не слишком мешает существование Америки. Конечно, ею недовольны (оборзела); конечно, она раздражает, и если ей навешают, да поучат вожжами – вождями, ха-ха! – то выйдет хорошее дело. Но никому не хочется, чтобы Америки не стало вообще. Никто не видит в этом решения мировых проблем – как, вынужден оговориться, и самих проблем. За океаном же, напротив, – я повторяю, что это сугубо мое некомпетентное мнение – полагают, что без нашего государства, не считая некоторых других, в мире дышалось бы намного легче. И с удовольствием побомбили бы его, не существуй опасность взрыва всякого ядовитого дерьма…
В продолговатом «де сото», стоявшим в очереди следующим, четверка заросших свиной щетиной молодчиков демонстративно не отвечала на звонки, которых им, кстати сказать, и не поступало. Они резались в карты. Их жесты выглядели так, что слово «резались» лишалось бездумного ожесточения; происходящее казалось работой спятившего часового механизма, который, единожды заведенный, продолжает подчиняться пружине, но каждый раз – невпопад.
Ископаемая «победа» размеренно докладывала:
– Нота, которую подал Царьград, ничего не решает… Девяностопроцентный износ оборудования…
В новеньком «рено» кто-то умер. «Рено», не спрашиваясь, включил сигнализацию и завыл по покойнику, потому что собак не осталось.
– Ну, что ты плачешь, – пробормотал, проходя мимо, Гаутама Гауляйтер и похлопал его по капоту. – Не плачь.
Из чистенького «москвича» Торомзякову почему-то улыбнулась загорелая снежная блондинка, с гнусной светлой помадой на губах, словно лепра, как будто она только что этими губами… – тьфу! – плюнул Торомзяков.
