Макс Гурин - Новые праздники
Больше всего на свете мне хотелось именно-таки съебаться в окрестность Суздаля на вечное поселение. Была у меня такая возможность. Но…
Будь проклят! На сей раз не семиотика, но тот день, тот идиотский миг, когда я по своему обыкновению стоял на лестничной клетке и курил. Какие же мои родители и родственники, с которыми я вынужден жить бок о бок и поныне, — идиоты! Видимо, в тот момент, когда надо было принимать окончательное решение, выпускаемые ими всю жизнь стрелы, нацеленные на убеждёния меня в том, что я — бездельник, не умею работать и добиваться намеченных целей, каковое мнение сложилось у них потому, что с четырнадцати лет я, в отличие от своей двоюродной Маши, перестал посвящать их в истинно волнующие меня проблемы, достигли самой и без них уже разоренной столицы моего охуевшего сердца.
Я выпустил очередную струйку день за днем все никак не убьющего меня дыма, и мой супервизор сказал внутри меня тоном, не принимающим возражений: «Да пошло все на хуй! Я, бля буду, обязательно закончу свою попсу и «Напрасный труд»! Я закончу эти два проекта во что бы то мне ни встало! Не с бывшим Другим Оркестром, так и хуй с ними! Не знаю с кем, не знаю как, но я закончу, блядь, эти проекты, и тогда, если этот дерьмо-мир все равно будет возбухать против того, чтобы отдать мне МОИ, данные ему ранее на время игрушки, я так уж и быть удалюсь на хуй в Суздаль, в Переяславль-Залесский, в леса, в скит, куда глаза поглядят! Я, блядь, должен закончить! Закончить, не думая, не рефлексируя, не сомневаясь, талантлив ли я или нет, дано ли мне или нет. А просто молча сделать, сжав зубы, блядь, как рожденный для неба, но временно ползущий по острому снежному лезвию Мересьев! Сделать, а потом уже поглядеть!»
Таким образом, вполне очевидно, что тогда, несмотря на вечную свою склонность к тотальному нигилизму, я все ещё был юн и пассионарен. Во мне кипели силы. Я хотел выебать в жопу всю эту многовековую Папину Несправедливость к моей охуительно рыжей персоне. Я встал на тропу войны, поднял свой весьма средненький томагавк (нет, это не фаллический символ, поскольку тогда у меня бы хотя бы только из любви к объективности не повернулся язык назвать его «средненьким») и, как говорится, включил «бешеного».
Это случилось где-то в апреле девяносто шестого года. Имярек к этому времени уже, видимо, убедила себя в том, что я ей не пара и окончательно перестала звонить. Да впрочем, хули я вам буду рассказывать, когда вся моя уебищная интимность в чувствах к этой все ещё горячо любимой мной девочке изложена в «Письме для тебя»! Там все подробно написано про то, как я не мог ходить по улицам и ездить в метро, потому что мне во всех более-менее похожих на нее издалека экземплярах она и мерещилась. И как только я видел вдали смутный силуэт какой-нибудь маленькой светловолосой девицы, у меня неизменно возникало ощущение, что я только что проглотил небольшую гирьку для самой распространенной в России модели весов в продмагах. Это такое смешное ощущение, как она, гиря, холодная и твердая, перекатывается у тебя в пищеводе и сквозь пищеводные стенки давит совершенно физическим образом на рыжее сердце. При этом, проталкиваясь внутри желудочно-кишечного тракта, холодная гадкая гиря вынуждает своей настойчивостью этот самый долбанный тракт натягиваться на нее, как удав на крольчонка, с той лишь разницей, что крольчонок несомненно теплее.
Ежедневно этих иносказательных гирек заглатывал я от трех до семи-восьми штук, и с регулярностью родовых схваток всю весну испытывал я приступы тупого холода по ту, внутреннюю, сторону своего и без того не вполне благополучного организма.
В апреле-месяце начался ежегодной фестиваль «Альтернатива» — вечный праздник всей младоинтеллектуальной молодежи и вечных мальчиков и девочек, упорно не желающих признавать факт своего превращения из таковых в обычных ни на что не годных инфантильных дядей и тетей ближе к сорока, а то и поболе.
«Альтернатива», похоже, добила мою авангардную ранее душу и ещё более укоренила меня в мысли, что коль скоро я хочу жить и царствовать, то мне не престало возиться в психоанальном говне, как своем, так и своих инфантильных старших товарищей.
Невозможно передать, что испытывала моя «мятущаяся душа» в зале Союза Композиторов. Я мучительно пытался найти хоть что-то, что хоть ненадолго удержало бы этот ебаный «серьезный» мир от окончательного падения в моих столь проницательных глазках и… не находил. Помню, что понравился мне только румынский эмигрант, живущий в Париже «молодой» композитор Петрой, да югославская девочка Саня Дракулич, судьба которой, учащейся и проводящей большую часть жизни в России, до боли напомнила мне идиотскую судьбу дурацкой моей Имярек, околачивающейся где-то в окрестностях Дармштадской академии новой музыки. Такая хуйня.
Очень разжалобил меня своей творческой агонией старик Владимир Рацкевич, которому я в своей время носил на рецензию Другой Оркестр, в каковой он по-моему не въехал, ибо на старости лет назаводил себе малолетних детей, точное количество коих мне неизвестно.
Просто взбесил меня Леша Айги со своими «4’33», а так же в особенности без них. Типичный попсовик, только с гнильцой и трусоват немножко. Зато вот его соратник Павел Карманов оказался существенно более талантливым человеком, и вследствие этого, как это всегда и бывает, несколько затертым художественным, блядь, руководителем Айги.
А когда мы слушали с Добрым-днем пиздострадательную исповедь какой-то тридцатилетней горячей испаночки, которая отсутствовала в зале, умная Ира прилепила мне на мою волосатую руку жвачку «DIROL». Та прилипла с большим воодушевлением. И пока слушатели, упорно жаждущие проявить себя в качестве истинных ценителей современной «серьезной» музыки, внимали плачу тридцатилетней испанской пизды, оформленному в фортепианный опус, я, сжав зубы, чтобы не кричать от боли, терпеливо отдирал от своей руки Добриденскую жвачку, с корнем выдирая при этом собственные многочисленные волосы, каковые растут у меня даже на спине, не говоря уже о таких банальных частях тела, как руки.
Короче говоря, это был крах. Крах всего старого мира со всей его старой прогнившей хуйней, которой я накушался за свою недолгую, в сущности, жизнь столь много, как мало кто. Бля буду, я прав! Мало кто накушался так даже из людей старшего поколения, ибо все они слишком поздно, в отличие от меня, жрать научились, а я, бля, родился с зубами, и в том не моя вина. Папа меня создал таким, блядь, и точка!
Старый мир упал навсегда той печальной холостой для меня весной. Упал в моих глазах, а значит в глазах всего нового и несомненного, каковое являет нам всем в моем, извините, лице, наш Господь. Верьте люди, это так!
Помню, как году в девяносто третьем-девяносто четвертом я повадился в шутку всегда отвечать одно и то же на вопрос, о чем или что является темой творчества Другого Оркестра, то бишь моего творчества: крах западноевропейской философии во всех жизненных проявлениях нашего времени. Я знал уже тогда, что я не шучу, но понимая, что мало кто чувствует то, что чувствую я, обращал все в шутку.
Спустя два года западноевропейская философия окончательно упала к моим ногам, и я растоптал ее со всеми Батаговыми, со всем хреном и луком, со всей хуйней и эстетически совершенным культом страдания! Во всяком случае, так мне казалось, в чем, конечно же, я ошибался, о чем, в свою очередь, тоже догадывался. Я всегда все знаю. Меня это заебало до такой степени, что никому из вас… Огромный, выворачивающий меня наизнанку красный залупень Красного Коня с первого дня моей жизни влез ко мне в самую жопу моего сердца, и правит там бал, бля. (Чего, честно говоря, и вам желаю.)
LI
Возвращаясь ко дням сегодняшним. Сколь ни вращай, сколь не ебись любым, пусть даже пестрым конем, если ни кольцом нибелунгов, бля, но более очевидно другое: развитие всегда определяется и будет определяться количественными показателями, то есть хуердой неглубокой и аппелирующей к общему знаменателю человеческой природы, каковой прост, очевиден, опять же, и живуч, как не живуча никакая кошка, коим столь склонны людишки качество таковое приписывать. Это так вот почему. Потому что Качество — это вне всякого сомнения то же Количество, только суммирующее всю хуйню по какому-то одному условно определенному признаку.
Печаль же вся, ради выражения которой сия глава затеяна вдохновенно литераторствующей, подобно обезумевшей моей Имярек, непокорной дурацкой золушкой, может быть легко сведена, что и будет сейчас проделано у вас на глазах без какого бы то мошенничества, к весьма недлинной сентенции: все мудаки. Но это я пошутил, хоть это, к сожалению, тоже правда.
Просто через жизнь каждого пидараза (не в смысле гомосексуалиста, а в смысле голой обоюдоебущейся обезьяны) в один злосчастный день пролегает непререкаемая черта, после переползания за которую это злоебучее вышеупомянутое развитие становится уже категорически невозможным осуществлять за счет количества прочитанных книжек и воспринятых умных взрослых разговоров. Со всей безапеляционной хлесткостью и неповторимой яркостью звука, сопровождающего удар ссаной тряпкой по юному, жаждущему новых знаний еблу, приходит к вышеозначенному пидаразу четкое понимание, что отныне его рост, развитие и вообще хоть какая-то безопасность существования определяется иным количественным признаком, и признак сей — не что иное, как его собственные победы; постановка и достижения собственных целей; совершенные им убийства или же акты помилования; выебанные, а не бесмысленно вожделенные женщины; рожденные, а не гипотетические дети; написанные, а не задумываемые в бесконечных количествах произведения; покоренные, а не обойденные горы! Такая хуйня. Такие дела. Такая жизнь.
