Лоренс Даррел - QUINX, или Рассказ Потрошителя
Она имела в виду, что ребенок изначально будет ясноглазым, сильным, здоровым, никаких «неврозов детства» — она знала, что так будет. С другой стороны…
— Я видел сон, как будто заканчиваю книгу. Ты отправилась в Ту-Герц, чтобы прибраться там, а я поехал в Англию, желая приступить к своему опусу. А потом зазвонил телефон, и мне сообщили о твоей… Это непостижимое, уникальное слово…
— Какое?
— Нет, это надо пережить, чтобы постичь! Смерть!
БЛЭН: Твое сознание свидетельствует об историческом теперь, которое ты проживаешь, пока память вспоминает другие «теперь», блекнущие по мере того, как удаляются в предысторию, называемую прошлым. Это картины твоей земной жизни, смутные и частично совпадающие, их воспринимает индивидуум, которого мы называем словом «я». Однако… в течение нескольких лет, полагаю, лет семи, каждая клетка в теле этого «я», этого индивидуума, изменяется и даже заменяется. Мысли, суждения, эмоции, желания претерпевают ту же метаморфозу! Что же тогда такое постоянная величина, которая называется «я»? Естественно, не имя, хотя оно определяет отличие
одного индивидуума от других… Произвольная последовательность довольно бессвязных воспоминаний, которые начинаются где-то в детстве и заканчиваются потрясающим теперь, настоящим временем — временем как величиной, воспринимаемой нашим сознанием! (Несмотря на все эти каменные барьеры, я люблю тебя больше, чем себя!) Весь этот скопившийся в памяти сырой материал странным образом преображается, очищается, и мы на физическом уровне вдруг обретаем интуицию, отчасти это напоминает состояние во время медитации — когда достигнуто «пребывание в покое», как говорят тибетцы. Так творят ковчег или дом для ребенка, зачатого в любви, чтобы он плыл по водам вечной тьмы и видел все, что мы делаем, был свидетелем каждого поцелуя, которым мы обмениваемся… Когда (или если) повезет, мы достигнем такого уровня развития сознания, что ступени причинно-следственного мышления, которое предшествует этому озарению, станут ненужными, от них надо будет избавиться! Надо будет оттолкнуть лестницу, фигурально выражаясь.
Эпитафии нам Сатклифф сочинит,
Неспешные, как маятник Вселенной,
Где людские метрономы осрамит -
Ритм жизни нашей бренной.
Улыбаясь, Констанс повернулась к нему и вздохнула.
— Ты даже представить не можешь, сколько раз я бывала на грани смерти. И в конце концов установила неплохие отношения с этой уродиной! Где-то посреди кошмара приходит великолепное чувство подчиненности неизбежному. Оно, это чувство усиливающейся амнезии, настраивает тебя на ритм жизни растений. Это помогает понять, что любая любовь проходит — очевидно, что своим скверным нарциссизмом мы украшаем жалкое ничто. Слабака, капитулировавшего перед смертью, даже без всякой агонии. Лежишь в одиночестве, и благословенный паралич мыслей, все менее четких, отрешенность постепенно завладевают тобой, и убаюкивают, ведут, ведут… пока раз — и всё! Поцелуй меня. Обними покрепче. Какое-то время эхо пустоты преследует тебя потом в каждом уголке дома, невидимое, как гравитация, и такое же вездесущее, напоминая об ушедшей гостье…
Да, стихотворные эпитафии Роба, полные изначальной совершенной болезненности, развяжут наши путы и заставят нас спекулировать на образах свободной любви… Он знает, что плоть остывает так же, как глиняный горшок, в новом очаге молчания, сложенном в садах, похожих на прекрасных женщин и столь же бесполезных, как плод, висящий на дереве, но подчеркнуто учтивых в своем древнем могильном молчании.
Природу Фауст презирал,
За то наказан был, никак не умирал,
Тогда, наскучив белым светом,
В Чистилище нашел свой идеал,
Где получил все то, о чем мечтал.
Ему был дарован выдающийся пенис с тремя головками — Великолепная Игрушка алхимиков.[155] Теперь они любили друг друга, скрипя, как старые теннисные ракетки, и он с полным правом записал в дневнике, что «le temps du monde flni a commencé»…[156]
Я сделал открытие, однако ничего не могу вам о нем рассказать, поскольку еще не придуман язык, которым можно это описать. Мне известно место, но не известна дорога к нему — надо плыть или лететь — и мудрецу Фаусту тоже. Что же делать? Нельзя мешкать с реальностью, живущей на краю надежды.
Трепетанье тысячи вагин
детей бесконечные крики и стоны
гудки судов морских многотонных
творцов небесной техники вздохи и рвение
искателей воды напряжение…
Все это смертельно выматывает, а теперь
надери мне задницу и назови Чомским![157]
Прилагательное — оплот хорошей прозы, но поэзию оно развращает; только, конечно, не лимерик, там целая витрина отменных прилагательных. В идеале, можно написать целую книгу в этой выразительной и удобной форме, чтобы не оступиться и не угодить в медленно текущий, грязный поток воспоминаний. Хотя слишком быстрый и четкий ритм лимерика, не исключено, покажется монотонным. В более неспешной, вальяжной прозе вы можете изредка подпустить тумана в виде умолчаний. Истина — не только незнакомка, она еще и старуха… Вся реальность приснилась косматому божку, разговаривающему во сне. Eppur si muove![158] Он выражается так, словно ему нужны заклепки для его прозы — ну да, афоризмы в качестве заклепок!
Пусть борзописцы с бархатным пером
Вздыхают о Свободе Женщин. Но стоило б потом
Спросить Богов Любви и прочих сумасбродов —
Нужна ли дамам пресловутая свобода?
CAT: Дорогой, скоро они упразднят мужчин, и вам придется подумать о должности в Банке Спермы, это самый почетный пост в табели о рангах государственного чиновника. Гарантированный личный спермовый счет, форма, как у служащих казначейства. Вы только взгляните, с какой гордостью и небрежностью они носят свою золотую цепь. По ним вздыхают девицы — те, которые ничего не знают в этой жизни, кроме пластмассовых шприцов, хорошо простерилизованных, но само «лекарство» не очень чистое, а иногда и просроченное. Для настоящего-то мужчины — раз плюнуть: небольшого куска мужского мяса достаточно, чтобы оживить Застойное Общество под председательством мадам Яичник. Укрощение строптивого, говоря точнее, блудливого.
— Божий ерш! — вскричал он. — За дамою целую даму, так что будущее не претерпит сраму!
— Констанс, ты убедила меня — наверно, мы с тобой представляем устаревший культ. (Береги жаркие искры воспоминаний, и она будет твоей — говорю я себе.) Еще не все потеряно. Я сижу в детской комнате литературы, а вокруг разрозненные детали моей будущей священной колесницы — книги, и я не знаю, как мне возродить этого рухнувшего атланта. Эти клочья вполне осмысленные, хотя нет ни одной связующей нити. Некая умная и образованная девушка, с такими же незабываемыми глазами под тенью ресниц. Тоже недовольная мелочными сделками времени, она вдруг находит простую, незатейливую любовь и радуется ей; на всех парусах она устремляется во тьму, где прячется ее великая страсть. Преднамеренная путаница деталей и событий — как раз то, что нужно. В центре узаконенного беспорядка есть ощущение некоего смысла. Клюв и девственные коготки особо прославившихся девиц. Есть среди персонажей и старики, чьи краны перекрыты — безнадежная тишина все еще удерживает их, хотя, кроме заходящего земного солнца, уже нет радостей… И любовная пуповина перерезана. Невроз — норма для культуры себялюбцев. Фрейд выставил напоказ ее корни, — так дантист своим сверлом открывает пульпу. И сразу понятно, что это больной корень виноват в несовершенных грехах! Цивилизация — это плацебо с побочным действием.
И снова они отдались друг другу, твердо веря в то, что благодаря этим объятиям, они познают истину!
Глава восьмая
Минисатирикон
— Если хотите знать мое мнение, это чисто римское бахвальство, — произнес лорд Гален. — Как подумаешь, что подобная махина была создана лишь для того, чтобы отвести воду из реки на двадцать пять километров, в засушливый Ним, куда одиннадцатый легион был послан в качестве поселенцев… чистой воды бахвальство, вот что это.
В наступающей темноте они свернули на мост в ожидании начала празднеств, наконец-то он наступил, великий день, когда предстояло сорвать завесу с тайны сокровищ тамплиеров, хранившихся в пещере.
— Возможно, — отозвался Феликс Чатто, присоединившийся к ним уже в сумерках. — Возможно, — повторил он, глядя на золотистые, как мед, арки акведука, изумительно красивые на фоне вечернего неба, — для тогдашних архитекторов такие сооружения не были особо сложными — обычные законы гидравлики, предельная функциональность. Не было даже римской девственницы, отданной заживо богине реки! Принц кивнул.
