Владимир Дружинин - Тюльпаны, колокола, ветряные мельницы
Я словно встретил соотечественницу.
И вдруг вспомнилось полузабытое… Фронтовая зима где-то за Лугой, пленный солдат в зеленой немецкой шинели, худой, высокий, обросший черной щетиной. Он сам сдался нашим автоматчикам, поднял руки, крикнул: «Гитлер капут!» Я разговариваю с ним в избе, где на время разместили партию пленных. Мы сидим на нарах на соломе, в махорочном дыму тускло желтеет фонарь «летучая мышь».
— Я не немец, — твердит пленный.
Нет, не немец и не германский подданный. Его взяли в армию насильно. Он люксембуржец.
Я впервые вижу люксембуржца. Мобилизован насильно? Я перебираю в памяти читанное в газетах.
— Мы маленькая страна, очень маленькая, — говорит он умоляюще.
Он не немец — вот главное, что я должен понять. Он люксембуржец, из Великого герцогства Люксембург. Только так надо записать. Только так… Нет, он не просит никаких льгот, никаких поблажек. Он просто не хочет, чтобы его считали немцем.
Он смотрит на меня с тревогой — да знает ли русский о существовании Люксембурга…
Я пишу — «люксембуржец» и показываю ему. Он радостно кивает. Потом я спрашиваю, из какой он части, какие потери в части, что побудило сдаться в плен.
Он протягивает мне замызганные, перетертые бумажки. Это наши листовки, он прятал их под подкладкой шинели. На каждой в конце — «пропуск для сдачи советским войскам», на немецком языке и на русском. Есть очень старые листовки. Значит, он давно собирает их. Но возможность перейти к нам представилась только вчера, когда советские «катюши» уложили чуть не всю роту.
Многие листовки знакомы мне. Мы сами писали их — я и мои сослуживцы.
Я долго беседую с люксембуржцем. Любопытно узнать побольше о нем и его стране.
— Наша деревня в лесу, — говорит он, волнуясь. — Это Арденны, вы, может быть, слышали… Здесь у вас местами похоже… Тоже березы. А у нас как раз возле нашего селения очень много берез. Я вырос среди них, в детстве мы каждую весну бегали пить березовый сок. И вот нас пригнали сюда, на восточный фронт, я увидел ваши березы, точь-в-точь такие же… Даже место одно есть, совсем как наша Березовая долина. А потом вы сбросили эту листовку.
Он бережно дрожащими пальцами развернул листок. «Тебя ждет березовый крест» — так начиналось это послание, тоже очень знакомое мне.
Гитлеровцы, уходя, оставляли много могил с березовыми крестами. На листовке красовалась такая могила. И было сказано, что враги напрасно надеются вернуться домой со славой, с железными крестами — наградой фюрера. Березовый крест — вот что получит солдат, если не сложит оружия.
— Это было как перст судьбы, господин офицер. Я чуть не заплакал. Нет, подумал я, пусть Гитлеру будет березовый крест.
Ему повезло. Многие его товарищи не вернулись с восточного фронта. Он сказал ясно — советские «катюши» уничтожили почти всю роту.
Как звали того люксембуржца, я не помню. И вряд ли я узнал бы его здесь, на улице.
Может быть, он сегодня прошел мимо меня. А может быть, в караульной роте, одетой в желточную форму войск НАТО, я видел его сына…
Они не забыты…
На другой день мне снова пришлось вспомнить войну. Это случилось не в столице, а в городе Эш сюр Альзетт, который, впрочем, тоже именуется метрополией.
И по праву! Дело не в том, что Эш с тридцатитысячным населением — второй по величине город. Эш плавит сталь, зажигает по ночам яркие, долго не гаснущие молнии. Да, метрополия стали! Выходит, Великое герцогство позволяет себе роскошь иметь две столицы — одну административную, другую индустриальную, пролетарскую.
Адрес, который я получил, гласит: Эш, кладбище Лаланж.
Утро выдалось хмурое — шоссе, вырвавшееся из столицы, потонуло в тумане. В него с трудом врубались желтые фары машин. Едва проступали черные языки леса на пологих холмах. Город, открывшийся нам через полчаса езды, оказался, в отличие от двухэтажных городков Люксембурга, трех- и четырехэтажным. У него нет ни старинного храма, ни средневекового замка, чтобы показать приезжим, — ведь Эш сформировался полвека назад из рабочего поселка. Но он гордится своей короткой историей. Здесь в 1902 году было положено начало социал-демократической партии Люксембурга. «Красный Эш» — первый забастовщик и смутьян.
В конце кладбищенской аллеи, на фоне ограды и коттеджей, населенных литейщиками, стоит обелиск из розовато-серых плит арденнского песчаника.
«Советским гражданам, погибшим в Люксембурге»…
Друзья вручают нам список. Валентине Россошановой было восемнадцать лет, Анастасии Погоняло — семнадцать, Илье Видному — девятнадцать…
Владислав Савчук, Николай Вронский, Владислав Вронский… Это малыши, родившиеся накануне войны, вместе с матерями попавшие в неволю.
Пятьдесят два имени в этом скорбном списке. Кто-то ведь заприметил могилы этих замученных в разных местах страны, с тем, чтобы потом, сразу после войны, соединить их вместе, на кладбище Лаланж… Кто? Люксембуржцы, друзья, участники Сопротивления. Они же собрали средства на постройку этого памятника.
Прекрасный памятник, один из лучших здесь…
Я думаю о тех, чьи сыновья и дочери похоронены тут, так далеко от родины. Пусть знают: Люксембург помнит мучеников. Они лежат рядом с друзьями, на кладбище героев. Кругом — могилы люксембуржцев. Друзья показывают их, коротко сообщают — «расстрелян», «обезглавлен», «умер в тюрьме».
Друзья вспоминают годы оккупации. И мне открывается замечательная эпопея люксембургского Сопротивления.
«Мы у себя дома»
Заявление гауляйтера Зимона было поистине беспримерным — люксембургской нации не существует. Домой, в германский райх!
В послушании Зимон не сомневался. Флаги со свастикой развевались над половиной Европы. Маленький Люксембург, насчитывающий едва триста тысяч людей, не посмеет и пикнуть! Для начала Зимон приказал стереть все надписи на летцебургеш, запретить французский язык и даже ношение широких «баскских» беретов, популярных во Франции. Говорить на летцебургеш разрешалось, но слова латинского происхождения извольте заменять немецкими!
Оккупанты, а с ними и местные предатели уже праздновали воссоединение с империей Гитлера. Оставалось только инсценировать народное волеизъявление. Каждому люксембуржцу вручили с этой целью анкету.
И вдруг…
Девяносто процентов, а местами девяносто пять процентов населения ответили, что их национальность не немецкая, а была и будет люксембуржской. Подданство — люксембуржское, родной язык — летцебургеш.
Словом, на предложение отречься от своей родины народ ответил трехкратным «нет».
Народ вспомнил, как много выстрадала страна в прошлом, как упорно ее желали втиснуть в число германских княжеств. Как немцы попирали нейтралитет Люксембурга в годы первой мировой войны.
На окнах запестрело: «Мы у себя дома!», «Нацисты, убирайтесь вон!»
Это было 10 октября 1941 года. Напомню еще раз — гитлеровцы уже продвинулись на запад до Пиренеев, на севере овладели норвежскими фиордами, вторглись на Балканы, окружили кольцом блокады Ленинград.
Фашистский террор в Люксембурге усилился. «Сопротивление в любой форме, — сказал гауляйтер, — будет караться смертной казнью». К началу ноября число арестованных, казненных достигло тысячи. Но самоуверенность уже покинула фашистов. Хоть и объявили они люксембуржцев подданными Германии, но брать их в армию не решались…
Потери на восточном фронте росли. В августе 1942 года оккупанты расклеили приказ. Лицам двенадцати возрастов явиться на призывные пункты.
И опять маленький, отважный Люксембург не замедлил ответить. Утром 1 сентября в Эше на металлургическом заводе зазвучала сирена. Откликнулись заводы столицы, всей страны. В течение суток забастовка сделалась всеобщей. Остановились машины, застыли поезда, опустели учреждения, классы в школах, аудитории в лицеях.
Гитлеровцы ввели чрезвычайное положение. Немецкие зондеркоманды врывались в квартиры рабочих. По улицам, по дорогам помчались автомобили с рупорами. Людей загоняли в цехи угрозами, побоями, под дулами винтовок… Несмотря на это, некоторые предприятия не работали неделю и дольше.
Сотни патриотов были заперты в тюрьмы и лагери. Двадцать забастовщиков фашисты расстреляли. Попал в руки фашистов и сталевар Генрих Адамс, который нажал рычаг гудка, дал сигнал к забастовке.
Адамс был немцем — и по национальности, и даже по подданству, хотя прожил в Люксембурге тридцать лет. Его судили в Кельне и казнили способом «чисто германским» — топором отрубили голову.
10 сентября гауляйтер докладывал Гитлеру, что порядок восстановлен. Однако рейх получил чувствительный удар от люксембуржцев. В армию призвали не двенадцать возрастов, а семь. Новобранцы при первом удобном случае срывали с себя ненавистную форму, убегали в лес, к партизанам. Многие уходили дальше, примыкали к французским или бельгийским маки.
