Анатолий Тосс - Попытки любви в быту и на природе
Водила кивнул и крутанул штурвал на Ямскую-Тверскую, а мы снова прислушались к нашей подслушивающей аппаратуре.
— Ну что, мой сладенький, — шептала аппаратура, — как ты, тебе лучше? Я даже и не знала, что ты такой мужественный у меня. Как смело ты вступился! Я и не предполагала, что ты так можешь, думала, ты скромный. А ты вон какой! А я-то дура, зачем я тебя так мучила долго? Почему не давала? — снова повторила совестливый мастер спорта по самбо. — Ну ничего, сейчас к тебе поедем, я тебя обмою, оботру, высушу. Ты ходить-то можешь, ну обопрись на меня, заинька ты мой.
Не надо ко мне, — постеснялся мужской голос, видимо, проинтуичив засаду. Потому что Инфант хоть и не так, как женщины, но тоже был интуитивным не в меру. — У меня плохо… — Он помялся, ища причину, и нашел ее: — У меня накурено слишком, особенно в местах общего пользования.
— А… — приняла причину девушка. — Можно ко мне, конечно, но я далеко живу, и дома мама, пенсионерка. У меня, конечно, своя комната, отдельная.
— Вот и хорошо, — согласился Инфант.
Потом они долго молчали, видимо, ковыляли к выходу из парка, лишь раздавалось наигранное кряхтение Инфанта. Настолько наигранное, что Илюха несколько раз обратился к шоферу:
— Ну разве ты сам не слышишь, фальшивит он. Неприлично фальшивит!
И шофер наконец тоже услышал, и согласился, и еще раз посмотрел на Илюху, но теперь с уважением. Как обычно смотрят на людей с обостренным музыкальным слухом, которые слышат то, что ты сам разбираешь с трудом.
— Жека, — попросил я, — ну хватит уже, успокойся. Почти приехали, не трясись ты так.
Но Жека не успокоилась.
— Ты слышал, Францик, — открыла она утомленные от слез глаза, — она его высушит. Он у нее сушеным в комнате висеть будет… — И слезы снова полились по ее щекам. — …Хотя у нее мама-пенсионерка… Ты слышал, Франц…
И она снова прикрыла свои обессиленные глаза и снова откатилась глубоко в себя, в свой солнечный, никакими заботами не потревоженный мир.
— Вот эта играет здорово, — кивнул шоферу на Жеку Илюха. — Не зря прошлым годом заслуженную ей дали. Она и народной станет, помяни мое слово.
— Ага, — согласился шофер. — С вами, артистами, поездишь вот так, в театрах разбираться начнешь. Мы тут с моей как-то отправились в один такой. Ну дело давно, правда, было… — начал наконец-то расслабленный водила.
Но здесь мы как раз и подъехали, и реминисценции мужика за рулем, слава Богу, оборвались в зачатке.
Конечно, мы не прямо к Инфантову дому подъехали, прямо было опасно — ведь конспирация, как мы знаем, превыше всего, и потому притормозили за два квартала. Хоть и на Ямской-Тверской, но под другим номером Ямской. Там несколько их — и Ямских, и Тверских.
— Ну вот, мужик, — протянул Илюха мужику обещанные купюры, — ты если захочешь, бери свою-то и вали к нам на представление. В театр у Никитской Набережной. Я тебе контрамарку выпишу по дружбе.
— Ага, — согласился водитель машины. — А кого спросить-то?
— Меня и спроси, Григория Марковича, слышал небось имя.
— Да кажись, слышал. Ты не этот, что ли, что по телевизору…
— Точно, — согласился Илюха, не дослушав. Потому что спешил.
— Надо же, как загримировался, — начал было удивляться мужик, но тут мы захлопнули двери его автомобиля и двинули по переулку — Илюха с аппаратурой, а я с Жекой, поддерживая ее всячески. Потому как мы, может, и хулиганы и насильники, но раненых мы на полдороге не бросаем.
В тот момент, когда мы оказались в Инфантовой комнатке, сам Инфант со своей подругой оказались с внешней стороны сокольнического парка. Мы это поняли, потому что из аппаратуры, которая удобно расположилась на кофейном Инфантовом столике, стали раздаваться шумы большого города: прохожие, машины, прочий общественный транспорт. А вот щебетание птичек и шелест листьев как раз свелись на нет. Почему они, кстати, не научили мобильные телефоны запахи передавать? С технической точки зрения наверняка возможное достижение.
— Где тут ацетон? — порыскал по комнате Илюха и отыскал первую бутылку со вчера припасенного сушняка.
Мы разлили и уселись перед кофейным столиком, напрягая свой слух. Только Жека ничего не напрягала, она, наоборот, пыталась расслабиться и прийти хоть немного в себя. И ей бы, наверное, удалось, если бы мы не услышали снова женский грудной голос.
— Постой здесь немного, сможешь сам? Вот так, прислонись к столбику, — заботился голос. — Я сейчас машину поймаю.
Видимо, она отошла на минуту, потому что с кофейного столика вдруг разнеслась неожиданная скороговорка:
— Алё, лапуля, Б.В., вы здесь? Я правда не виноват. Не покидайте меня, не бросайте, не отключайтесь. А вдруг она про клюквенный сироп поймет, когда обмывать меня будет. Ведь если она с вами такое устроила, что она тогда со мной сделает? Я боюсь ее! Не покидайте! Вы слышите?..
— Мудила, так он все видел… — процедил зло Илюха, выражая наше общее мнение. А Инфант, видимо, услышав привычное для себя обращение и приободренный им, тут же смолк. Вместо нас он снова отвлекся на свою девушку.
— Ты с кем сейчас по мобильнику говорил? Зачем его из кармана доставал? — спросила милиционерша подозрительно, что говорило о ней как о недюжем профессионале.
— Да нет… — стал отнекиваться Инфант. — Я только проверил, не сломали ли эти сволочи телефон.
— А… — поняла девушка. — А говорил-то с кем, чего губами-то шевелил, я ведь заметила.
Хотя мы лица Инфанта сейчас видеть не могли, но все равно поняли, что оно сильно побледнело. По голосу Инфантовому запуганному поняли.
— Сейчас она ему вставит, — злорадно прошептал Илюха. — На всю длину вставит. Именно то, что нам не успела.
А вот меня мучили двойственные чувства: хоть и мудила Инфант, конечно, но ведь и его можно пожалеть, особенно если представить, какое наказание его ожидает. А еще если закрыть глаза и вспомнить его девушку в полный рост…
— Так чего ты ими шевелил? — строго переспросила девушка, а Инфант все не отвечал и не отвечал. Хотя потом все-таки нашелся:
— Знаешь, когда мне больно, я песню пою одну. В детстве учили, в школе, революционную. — И он тут же запел: — Весь мир насильем мы порушим до основанья, а затем…
Эх, жалко, что не могу я на этих страницах передать звуки, из которых складывалась Инфантова песня, — не приспособлено для таких звуков печатное слово. Пока еще не приспособлено, как мобильники для передачи запахов.
— Да, да, — сказала девушка, которую в детстве тоже, наверное, учили этой песне. А может, и в отрочестве продолжали учить. — Хорошая песня, помогает.
— А как же, — согласился Инфант. — Боль утихает. Не полностью проходит, но утихает, терпимее становится.
— А меня вот еще учили, ну, в школе специальной, — поддерживала диалог капитанша, как будто и не спешила она к маме обмывать своего Инфанта. — Когда больно, ну, совсем невтерпеж, вот на это место нажимать. Только очень резко и сильно…
— А…А…А!.. — разнесся по Сокольникам Инфантов резаный голос, да так, что на Ямской-Тверской откликнулось.
— А…А…А!.. — закричала Жека наперегонки с Инфантом.
— Ну как, — поинтересовалась хорошо обученная девушка, — прошло? Не болит больше?
— Почти прошло, — со всем и совершенно полностью согласился Инфант. — Немного еще осталось, но только там, где ты нажала. Но это ничего, ты больше не нажимай, там тоже проходит.
— Слушай, — вспомнила девушка, — я чего вернулась? У тебя деньги-то на машину есть? А то у меня мало с собой. Я ж на свидание шла.
Ну да, — снова согласился Инфант, громко шаря впопыхах по карманам в поисках проездных денег. Да он вообще бы все сейчас ей отдал от страха разоблачения и ради сохранения своей мужской глубинной девственности.
А потом, как мы догадались, машина оказалась пойманной и без промедления погнала их обоих на окраину необъятной Москвы в отдельную от мамы-пенсионерки комнату.
Глава 14
ОДИН ЧАС ДЕСЯТЬ МИНУТ ПОСЛЕ КУЛЬМИНАЦИИ
А мы сидели на Тверской-Ямской, пили вино, отходили от стресса, радовались продолжающейся жизни, тому, что она не оказалась прерванной глупым капитанским выстрелом. И вообще радовались, что так, в общем-то, удачно выбрались из тяжелой бытовой ситуации. Особенно нам с Илюхой приятно было.
Бутылка закончилась, мы открыли другую и все слушали, слушали, как Инфантова девушка на заднем сиденье наваливалась на Инфанта и пыталась вытереть у него со щек бутафорскую клюквенную кровь. А он все упирался, и все слюнявил носовой платочек, и все тер щеки сам, не подпуская к ним девушку. Как ни странно, ему это удавалось, еще и потому, наверное, что девушка не смогла полностью расправить все свое могучее тело на узком сиденье малогабаритной колымаги.
Потом, когда, похоже, Инфант утерся настолько основательно, что не побоялся подпустить девушку вплотную к своему лицу, они хором задышали громко в телефон, а девушка все повторяла про «бедненький» и про «маленький». А потом разбавила дыхание новой репликой.
