Эдуард Лимонов - Виликая мать любви (рассказы)
Но мальчик выздоровел, на нашу голову — я оглядел народ в зале 103 и вздохнул… — окончил Йельский, или Принстонский, или Гарвардский университет и, путем естественного течения обстоятельств, стал судьей. Он, и это видно по его брезгливому выражению лица, не любит сегодняшний этап своей карьеры и мечтает, путем опять-таки естественного течения социальных обстоятельств, сделаться в свое время Верховным, старым и мало занятым судьей. Судья, может, и неплохой человек вне здания суда, но он старается не смотреть на нас, так как мы — плесень и отходы супер-города — неприятны, некрасивы, подобны мусору и асфальту. Вообще-то судья не очень жалует людей, даже людей своего класса, и предпочитает общаться с книгами. Когда он доберется в сияющие сферы Верховного Суда, он будет общаться только с книгами…
На меня он поглядел. Интеллигентские очки, прическа, апельсиновая (непристойного цвета, с точки зрения судьи) дубленая шубейка — весь мой облик слуги из хорошего дома и мое мелового цвета, как всегда зимами, лицо остановили его внимание. Мне даже показалось, что я уловил в его блеклом взгляде слабый, очень слабый и одинокий лучик симпатии.
— Клянусь говорить правду и только правду… — поклялся я. Он не ограничился «Виновен, невиновен?», он обратился ко мне с распространенной фразой, выделив меня, клянусь, среди других обвиняемых.
— Признаете ли вы себя виновным в том, что уринировали в сабвэе на 59-й станции?
— Да, Ваша честь, я признаю себя виновным в том, что уринировал в сабвэе в четыре часа ночи. Я виновен, Ваша честь, и я извиняюсь… — Невзирая на слабый лучик симпатии, я не стал искушать судьбу и не пожаловался ни на искажение моей фамилии, ни на фальсификацию места, где я уринировал. Вызов, брошенный мной закону, состоял лишь в том, что я обозначил время действия: четыре часа утра. Судья уже сам должен был догадаться, что писание в четыре часа утра — куда меньшее преступление, чем писание в семь часов вечера.
— Без штрафа! — сказал судья и стукнул молотком. — Идите и больше не повторяйте этого, — добавил он без улыбки.
— Большое спасибо, Ваша честь! — Стараясь не глядеть вокруг, я выбрался из зала 103 и из здания суда. На Вест Бродвее я глубоко вздохнул декабрьский воздух и пошел к Канал-стрит, время от времени останавливаясь и произнося: «Я — белый! Я — белый!» — с большим удивлением. В первый раз в жизни я осознал, какого цвета моя кожа. Такого же цвета, как у судьи, белая, она сберегла мне 90 долларов.
Обыкновенная драка
Он ударил меня первым. Он был прав. Я уже некоторое время обижал его, называя всяческими матерными словами по-английски. Я называл его mother-fucker и хуесос и еще другими. Но если начать эту историю с головы, а не с хвоста, — я был прав. Ибо до этого он снял с Мишки очки, говнюк.
Вообще-то, если вернуться к пункту «зеро» истории, мы с Мишкой-типографом вылезли из метро у Лехалля уже вдребезги пьяные. Мы приехали из банлье, где в русской типографии была в этот день закончена моя новая книга. Мы обмыли книгу в компании издателя и рабочих (шампанское и виски), выпили в кафе у станции белого вина и, купив в супер-маршэ бутыль кальвадоса, сели в поезд. Так как никогда не знаешь, какая книга будет последней в твоей жизни, разумно праздновать выход каждой.
Десять копий малютки, затянутые в пластик, лежали у моих ног на полу вагона RAR линии В, бутылка кальвадоса переходила из рук Мишки в мои и обратно. Челночные, знаете, движения совершала. У станции Бурж-ля-Рейн Мишка предложил мне купить судно, чтобы бороздить на нем моря и океаны, одновременно не бездельничая, но совершая необходимые кому-то торговые рейсы.
— А хули еще делать в жизни?.. — сказал Мишка. — Я не собираюсь работать типографом до конца дней моих. На хуя я тогда уезжал…
— Правильно, — одобрил я. — Купим списанный миноносец. Я слышал, что можно задешево купить списанный военный корабль.
— Не может быть! — воскликнул Мишка.
— Может. И знаешь, почему задешево? Потому что его никуда, на хуй, не применишь, военный корабль. Помещения на нем мало, все стиснуто до предела, дабы вместить как можно больше орудий и припасов к ним. И никакого люкса на военном корабле. Народ же, покупающий бато, ищет прежде всего люкса, чтобы рассекать южные моря в компании красивых блядей, развалясь на диванах в больших каютах с веселыми окнами. Чтобы возить на нем грузы, экс-военный корабль тоже не особенно пригоден, много в него не загрузишь. А нам он как раз будет впору.
— Но если невозможно возить на нем грузы… — начал Мишка.
— Мы будем курсировать вдоль берегов и обстреливать города и деревни. — Я захохотал. Часть населения вагона, доселе обращенная ко мне затылками, встревоженно сменила их на бледные осенние лица.
— Почему ты, Лимонов, хочешь обстреливать города и деревни? — Мишка глядел на меня как строгий, но втайне гордящийся взбалмошным анархистом-учеником учитель. По-моему, ему самому хотелось обстреливать населенные пункты и он лишь стеснялся своих сорока восьми лет.
— Не знаю… — начал я. Но решил раскрыться перед Мишкой. Я давно уже ни с кем не говорил на «эти» темы. Для этих тем нужен был специальный человек, а специальный человек не подворачивался. Может, Мишка как раз и есть специальный человек? — Надоело мне быть цивилизованным, притворяться смирным, кастрированным. Сколько можно. Мишка! Жизнь укорачивается, а где сильные ощущения? Где удовольствия борьбы? Жить в цивилизованной стране — как находиться в хорошем психиатрическом госпитале, надеюсь, ты уже понял… Сытно, тепло, но тысячи ограничений… И строго следят за тем, чтоб ты не возбуждался. Но возбуждаться — и есть жизнь, Мишка! Хочу возбуждаться… Во мне дух горит и не погас с возрастом, даже жарче горит, разрывает меня. Ты думаешь, я хочу почтенным соней-писателем жизнь окончить? Активно не хочу… Следовательно, давай будем иметь в виду нашу мечту. И станем к ней двигаться.
Мишка глотанул кальвадоса и отер рот тыльной стороной ладони. Поезд мягко подскользнул и пиявкой прилип к платформе станции Аркуэль-Кашэн. Я знал об этом городе-спутнике Парижа только то, что его муниципалитет сплошь состоит из коммунистов. И что на Пасху 1768 г. маркиз де Сад устроил здесь дебош с вдовой кондитера, которая заложила его властям.
— Вот и давай, — сказал я. — Идея твоя — тебе и начинать. Составь досье. Выясни, где можно купить списанный военный корабль. Позвони в различные инстанции.
— На сколько, ты думаешь, он потянет, кораблик, а, Лимонов?
Вошли свежие пассажиры. Стройный черный в аккуратном сером костюме с галстуком и атташе-кейсом уселся рядом с Мишкой. Рядом со мной опустился крупный старик в маскировочной хаки-куртке.
— Хуй его знает… Никогда еще не покупал военных кораблей.
— Мы с тобой похожи на двух подвыпивших люмпенов, рассуждающих о революции, сидя в кафе, — заметил вдруг Мишка уныло. — И капусты у нас, в любом случае, нет.
— Ни хуя подобного, — сказал я. — Не самоунижайся. Мы не демагоги. Деньги заработаем. Ты сколько раз свою судьбу менял? В скольких странах жил?
— В четвертой живу. Посетил куда больше.
— А я в третьей. Те, кто в кафе разглагольствуют, — чаще всего в этом же картье и родились. Мы с тобой авантюристы. Ты уверен, что в этой стране умрешь?
— Не думаю… Вряд ли. Здесь климат плохой. Сыро. — Мишка передал мне бутылку.
Мы въехали под открытое облачное небо в Форуме. Мы были, однако, еще много ниже парижских улиц. Просто в этом месте Форум по проекту архитектора не покрыли крышей. Бушлат мой, некогда принадлежавший Гансу Дитриху Ратману, немецкому моряку, был расстегнут. Пролетарская куртка Мишки, напротив, была тщательно зафиксирована им на все имеющиеся пуговицы и молнии. Кальвадос действовал на нас по-разному. Мы направлялись в ашелем художников — в новый дом как раз напротив чуда канализационной техники — Центра Помпиду. Одно из ателье принадлежало моему приятелю Генриху. Я предполагаю, что мы хотели выпить еще и продолжить собеседование.
— В наше время боеспособная протяженность жизни увеличилась необыкновенно, Мишка, — сказал я. — Одиннадцатилетние дети прекрасно воюют, вооруженные Калашниковым, и в Сальвадоре, и в Ливане, и в ирано-иракской войне. Можешь поднять Калашников — уже годишься. И старики преспокойно могут оперировать Калашниковым вплоть до возраста восьмидесяти и больше лет. В этом истинное преимущество нашего времени перед всеми временами. В эпоху сабель, мечей и конных атак боеспособность располагалась где-то между всего лишь двадцатью и сорока годами!.. Ты слышишь, Мишка!
— Слышу… Ты уверен, что твой друг дома? Нужно было все-таки позвонить ему…
— Дома. Где ему еще быть… Ох, как я не люблю этих ебаных музыкантов! Посмотри на уродов, Мишка. — Я презрительно сморщился. Внизу, на цементном дне ущелья, у бронзовой статуи голой девки, расположились уличные музыканты. Группа их, нечесаная, бородатая и растекающаяся как грязная жижа, была окружена зрителями. Повсюду, с разных уровней и площадок Форума на музыкантов довольно глядели бездельники. Психология порядочного советского гражданина, черт знает каким непонятным образом унаследованная мною от папы — советского офицера, безжалостно заставляет меня презирать бездельников, безработных, людей грязных и плохо одетых. Несмотря на то что сам я большую часть жизни просуществовал вне общества — был вором, поэтом «maudit» и чернорабочим, — я парадоксальным образом пронес это презрение через всю жизнь.
