Сергей Кузнецов - Гроб хрустальный
— Художница — это здорово, — без энтузиазма сказала Света.
Глеб подумал, что он и сидит здесь, потому что все еще думает о Тане: даже Снежану он представлял себе ее новым воплощением, Таней, любимой им когда-то и чудесным образом возвращенной в тот возраст, когда они встретились.
Но ведь Снежана — не Таня. Она отдельный человек — и пока я этого не пойму, все расследование останется безнадежной затеей.
— Что-то я еще хотел тебя спросить… — Глеб замолчал на секунду, чтобы главный вопрос не прозвучал слишком в лоб. — Ах, вот что: ты Маринку Цареву давно видела?
— Да с выпускного, считай, не встречались… Точно: я ей звонить пробовала, когда на пятилетие выпуска собирались у меня, — так у нее телефон изменился, и я ее не нашла. А что?
— Да так… вспомнил просто. Помнишь, история была в десятом классе? Тогда еще Вольфсона забрали, и Маринка порвала с Чаком?
— Да, было дело, — Света вздохнула. — Ты знаешь, я все чаще думаю, что наша пятая школа — лучшее, что у меня было в жизни. А у тебя?
Глеб невольно передернул плечами. На мгновение он отчетливо вспомнил Оксану, их бесконечные телефонные разговоры, холодный, липкий пот, неприятный страх. Тогда ему казалось, что это любовь. Слишком много лет прошло: теперь Глеб понимал, что Оксану не любил — в том смысле, в каком любил потом Таню или готов был полюбить Снежану. Оксана была воротами в большой мир, в настоящую жизнь, что пугала его до дрожи. Как в известной притче, ворота эти были открыты только ему одному — и в тот раз он ими не воспользовался. Если бы не Таня, так и остался бы в уютном мирке цифр и абстрактных понятий и считал бы лучшим временем своей жизни пятую школу.
— Да, хорошее было время, — сказал он.
Когда Глеб сказал «было», Света вдруг поняла, что с ней творилось последние недели. Пятая школа всегда казалась ей настоящим временем, бесконечными годами дружбы и взаимной поддержки, компанией хороших ребят, совместно строящих свой дом внутри злого хаотического мира. Смерть Емели, бегство шефа, Иркина депрессия — все это вдруг доказало, что пятой школы больше нет. Что их школьные годы — были да спыли, за двенадцать лет утекли, будто песок в часах.
Они допили кофе и пошли в комнату. Света достала альбом с фотографиями детей, Глеб кивал, но думал о своем.
— Послушай, — сказал он, — а ты не знала тогда, за что арестовали Вольфсона?
— Нет, — покачала головой Светка, — мне кто-то из девочек говорил, что за порнуху. Смешно сейчас вспомнить, правда?
Глеб кивнул. Он вдруг ясно понял, что Света не просто не знала ничего об этой истории — те четыре года, что они учились вместе, она жила в совсем другом мире. Там не было Галича и Оруэлла, Самиздата и политзаключенных — и вряд ли Глеб сейчас узнает, что же в этом мире было. Может, подумал он, она и права: то были лучшие годы ее жизни.
— Вольфсона посадили за политику, — сказал он. — Говорили, Чак на него стукнул.
— Да, было что-то такое, — ответила Светка. — Я так и не поняла, чего все на него тогда взъелись. Ну, пошла его мама к директрисе, так ведь — родной сын. Ты бы разве не пошел?
— У меня нет детей, — напомнил Глеб.
— А, — протянула Светка, — тогда другое дело.
И она пожалела Глеба — она всегда жалела людей, доживших почти до тридцати лет и еще бездетных. На что они жизнь потратили?
Глеб взял у нее из рук фотоальбом и стал рассматривать обложку, где два котенка играли с клубком, а трое утят шли к пруду следом за мамой-уткой. Спокойной ночи, спокойной ночи малыши. Глеб подумал о трупе Снежаны на лестнице и вспомнил доносившийся откуда-то снизу голос старухи, напоминавшей менту про фронт, и резкий ответ мента.
Значит, есть свидетель. Что бы ни говорил Горский о поисках убийцы в Сети, надо поговорить с этой женщиной, которая живет этажом ниже Шаневича.
— Хочешь посмотреть? — Света открыла альбом. Альбом, куда вперемежку были сложены фотографии детей, друзей дома и многочисленных пьянок в подвале у Абрамова. Глеб механически перелистывал страницы. Изредка попадались знакомые лица — Ирка, Емеля, Абрамов.
На одной фотографии Глеб узнал Влада Крутицкого. Крутицкий стоял с модельного вида блондинкой, нежно обнимая ее за талию. Во всей его позе читалась забота и нежность.
— Кто это с ним? — удивился Глеб.
— Машка, его жена, — ответила Света. — У них какая-то романтическая история… типа она была в конкурсе красоты, а он был спонсором. Что-то в этом духе.
Глеб долистал альбом. Знакомых почти не попалось.
— Похоже, — сказал он, — наш класс почти весь разъехался. Как говорится, иных уж нет, а те далече.
— Как Саади некогда сказал, — кивнула Светка.
Она всегда была отличницей и все цитаты знала с точностью до знаков препинания. Жаль, подумала она, что от этого никакого толку в жизни после школы. Впрочем, пушкинская цитата напомнила ей, что о судьбе друзей ее предупредили заранее. Все сбылось — даже то, что порой трудно отличить, кто далеко, а кто и вовсе умер.
1984 год. Апрель
Стоя у доски, Света Лунева читала с выражением:
Из тучки месяц вылез
Молоденький такой
Маруська отравилась
Везут в прием-покой
Шел очередной урок по Маяковскому — Лажа его любила, и поэтому они проходили агитатора, горлана, главаря чуть ли не полгода. Каждый в классе получил по стихотворению, про которое надо было сделать доклад. Вольфсон, на правах любимчика и лучшего ученика, выбрал себе "Нате!" — отчасти потому, что оно ему действительно нравилось, а отчасти — чтобы сказать на уроке вслух слово «блядям». Он тогда еще не знал, что Лажа сама устроит двадцатиминутную дискуссию о словах «дерьмо» и «говно» в первых строчках "Во весь голос" — какое слово более приличное. После такого «блядями» ее явно не удивить.
Луневой досталось ничем не примечательное стихотворение про отравившуюся от несчастной любви Маруську. Два года назад Оля Кунина из 9 «В» наглоталась снотворного и месяц провалялась в больнице. Почему-то об этом знала вся школа, и, опасаясь рецидивов, учителя при каждом удобном случае капали всем на мозги о ценности собственной жизни.
На туфли денег надо
А денег нет и так
И вот Маруся яду
Купила на пятак
Вольфсон считал, что человеческая жизнь особой ценности не представляет. Его Учитель объяснял, что это всего лишь новомодная, гуманистическая идея, возникшая, когда закончились Средние Века и вера в магию. С математической неопровержимостью это означало, что если ты все-таки веришь в магию, в вертикальную иерархию, в Высшие Силы, то человеческая жизнь для тебя больше не ценна — как не была она ценна для викингов, для воинов Валгаллы, для гитлеровцев.
Обычное, профанное мышление не объясняло, чем был фашизм для Европы. Школьная программа и советские книги ничего толком не говорили о том, почему эмблемой СС была мертвая голова, почему эсэсовцы ходили в черном, и зачем вообще вызвали к жизни это тайное общество. Вольфсону повезло: он встретил Учителя, и тот рассказал, что Черный Орден был создан Гитлером, дабы вырастить племя людей-богов. В тайных Бургах ковались воины внутренней партии, проходившие через ритуалы "густого воздуха". Конечно, создатели "Семнадцати мгновений весны" ничего об этом не знали: пройди Штирлиц подобные ритуалы, вряд ли он остался бы советским разведчиком.
Иногда пятая школа казалась Вольфсону таким Бургом. Точнее, отборочным семинаром Напола, где отбраковываются недостойные и выбираются лучшие, кто станет заниматься магической и научной деятельностью в институтах Аненербе. Те, кто прошли через пятую школу, Университет или физтех, в конце концов попадали в секретные ящики, где занимались наукой. Сравнение матшкольников с эсэсовцами парадоксально лишь на первый взгляд: и те, и другие намного превосходят обычных людей — быдло, гуляющее по улицам и увлеченное мелкими делишками. Все эти люди ни на что не годны. Только идея способна поднять их над самими собой.
Удивительно, что Советский Союз все-таки победил в той войне. Хотелось бы верить, что у Сталина была своя, красная магия. Однако единственное столкновение Вольфсона с КГБ показало, что нынешнее ЧК — очень заурядная бюрократическая организация. Ему скучным тоном задавали вопросы, потом записывали ответы. Ни пытать, ни бить никто не собирался. Правда, и он не выпендривался: отвечал как есть, тем более, что следователь и так все знал. Где, когда и с кем Вольфсон встречался, какие книги брал читать и так далее. Единственное, в чем Вольфсон не сознался — в том, что читал "Майн Кампф". Можно было сказать, что это он изучал идеологию врага, но было ясно, что за такое по головке не погладят. А так — что можно было ему предъявить? Ксерокс частично переведенной в "Вопросах философии" книжки? Скандинавские саги? "Преступник номер один", выменянный на макулатурного Дюма в «Букинисте» на Ленинском?
