Паскаль Киньяр - Carus,или Тот, кто дорог своим друзьям
— Ну ладно, мне пора в свою берлогу, — сказал он, вставая и пожимая мне руку.
Labor Day[97]. Р. заехал за мной на машине и повез на улицу Бернардинцев. Мы долго звонили в дверь, но никто не открывал. И только тут я вспомнил, что Марта еще не вернулась. Мы поспешили обратно на набережную, чтобы взять ноты для трио.
На авеню Ла Бурдонне мы приехали в половине девятого. Автомобиль Йерра стоял на второй линии, против входной двери: Йерр и А., кряхтя, вытаскивали из багажника ящик впечатляющих размеров с бутылками бордо. Мы помогли им втащить его на крыльцо.
Уинслидейл стоял в дверях. Зезон и Томас уже пришли, Коэн, Сюзанна и Бож тоже. Кроме того, появились Отто и Карл.
По какому случаю такое море разливанное вина? — спросил Р.
Это наименьшее, чем я могу вас отблагодарить, — краснея, ответил А.
У. стал нас поторапливать.
Мы сели за стол. Разговор был самый что ни на есть обыденный. Йерр начал с того, что поздравил Томаса с его элегантным видом. Они долго соревновались в любезностях, пока Й. не сделал Т. выговор за то, что он произнес «устарелый».
— Устаревший, — с упреком сказал он ему. — Вот как вам полагалось бы сказать!
Томас ответил, что прекрасно обойдется без этих замечаний, достойных какого-нибудь сельского полицейского. Й. возразил, что, с одной стороны, до этого ему еще далеко, но, с другой, Т. не мешало бы воздержаться от таких сравнений.
— Йерр бдительно следит за тем, что у него сходит с языка! — объявил Бож.
— Это верно, — ответил тот. — И я никогда не привыкну к варваризмам.
— Йерр бдительно следит за тем, чтобы его язык был безупречен! — продолжал Бож, насмешливо подражая тону Й.
— Да, это верно, — повторил тот, чуть суше. — Убийство, оставшееся безнаказанным, от этого не перестает быть страшным преступлением. Ухо богов исходит кровью от криков жертвы. Безграмотные люди, такие как вот этот, — добавил он, указав на Томаса, — суть мерзкие убийцы. Их следовало бы лишать языка и ставить в один ряд с вьючными животными!
Томас, побелев от ярости, вскочил и направился к двери. Рекруа удержал его: стоит ли обращать внимание на то, что Йерр обнажил свою старую шпагу?! Она давно уже проржавела насквозь, до самой рукоятки! Давно затупилась, истончилась, погнулась, треснула…
— Ничего, она еще способна показать вам, что есть что и чем звуки отличаются от безмолвия. И уж тем более способна оцарапать кожу, — вскинулся Йерр. — И вот вам доказательство — смятение Томаса!
— Но ведь сейчас многие говорят «устарелый», — примиряюще вставила Сюзанна. — Этот вариант давно укоренился…
— Да и сами правила, — сказал А., — чаще всего являются всего лишь укоренившимися ошибками.
— Если вдуматься, весь наш язык — всего лишь огромный солецизм[98], укоренившийся в силу его использования, — сказал Р.
— …а список модных ошибок — в благочестивых руках какого-нибудь кардинала! — добавил Коэн.
Йерр разозлился и объявил, что все преподаватели, все библиофилы, все лексикографы — жулики и комбинаторы.
— Изъясняйтесь точным, чистым, определенным языком! И не говорите «устарелый». Вы меня крайне обяжете, если не будете употреблять это слово в моем присутствии.
— Почему? — осведомился Р.
— Потому что это дела, к которым я имею самое непосредственное отношение, — ответил он, добавив, что не отрицает: Томас, несомненно, хорошенький мальчик. Еще и по этой причине ему бы лучше помалкивать. Ибо его словарный багаж весьма скуден.
Томас опять рванулся с места. Зезон — уже слегка захмелевший не дал ему уйти. Он спросил Йерра, что сей намек значит. И встал на защиту гомосексуализма — совсем уж некстати:
— Считать, что род человеческий разделен всего на два пола, — значит навязывать ему убогую симметрию и отрицать реальное разнообразие тел, их относительную самобытность и состояние, которым они обязаны возрасту. Короче говоря, это значит верить в наивный миф разделения на две половинки, то есть в призрачное единство, восстанавливаемое в любви.
— Яйцо без зародыша, снесенное в ночи, — сказал Бож, — чистейшая иллюзия, дочь ветра, возникшая до начала времен…
— Почему женщины отрицают, что у мужчин есть груди? — с трогательной горячностью вскричал Томас. — Почему мужчины отказываются изображать на холсте или описывать словами выпуклость внизу живота, свойственную женскому половому органу?
Глэдис вдруг залилась краской. Она была одета в светло-зеленое платье. Я вдруг осознал, что она когда-то любила С. Томасу ответил Р.:
— В большинстве случаев мы занимаемся любовью с образами, поэтому, какими бы конкретными и свойственными данному партнеру ни были половые органы, которых мы касаемся, у нас в руках одни лишь символы.
— Символы! — повторил Йерр. — И все-таки вы ошибаетесь: где она — норма, которой не соответствовало бы мыслящее существо, часть системы, греза о несбыточном?
Отто уравнял красоту и презумпцию смерти. Привел знаменитые стихи Платена[99], продекламировав их с сильным акцентом:
— «Взгляд открывает красоту, рука отыскивает тело, а сердце источает смерть». Не милость, — сказал он с еще более грубым акцентом, — не освобождение от смерти! Но именно прикосновение смерти! Близость со смертью. Непосредственная опасность смерти. Красота — вестница смерти.
— Глагол «источать» здесь абсолютно неточен, — сказал Йерр; тем временем Карл объявлял, что женщины, которых он любил, даже самые аппетитные и молоденькие, все до одной паскуды.
Бож смеялся до слез.
— Бог нас накажет! — воскликнула Сюзанна с видом мстительницы (бордо явно затуманило ей голову). Вслед за чем возжелала подкрепить гипотезу существования Бога своими доказательствами.
— Если Бог — порождение языка, как и мы сами, начала она с искренней убежденностью, — то Он равен нам. Его жизнь зависит от нашей смерти, и если наши мертвецы сменяют друг друга с помощью языка, который составляет наш главный образ, и памяти, которую язык сообщает именам людей, то Он питается нашими призывами, укрепляет себя нашей преемственностью, увековечивает себя через наших мертвецов и через имена наших мертвецов. Таким образом, язык есть то, чем Бог привязывает нас к себе, живя нами до тех пор, пока мы существуем. Ибо, пока мы говорим, а затем умираем, Он живет. Это существование зиждется на голосе молящегося и на звуке его имени, когда мысль о смерти сжимает нам сердце!
Выкрикнув это во все горло, она налила себе еще вина. Йерр шепнул мне на ухо: «Этой прозе необходима бутылка!» Уинслидейл начал восхвалять содомию.
— Если бы мы растянули объем тела в пространстве, сказал он, — его поверхность не достигла бы даже одного квадратного метра. Так отчего же мы не способны совершить оборот вокруг столь ничтожного клочка кожи?
Сюзанна перебила его, размахивая руками.
— Вы, мужчины, все преступники. А язык — живой, сексуализированный организм (Йерр поглядел на нее с испугом), хуже того, он связан с нашей половой принадлежностью. И как только я соглашаюсь пользоваться этим языком, я уподобляюсь вам, становлюсь причастной к вашим преступлениям. То есть к принесению в жертву. Ко всем преступлениям, совершенным теми, кто говорит на нем, или причастной тем, кто действовал от его имени. Ко всем приказам, которым язык придал силу и законность, которые создали целую империю, — иными словами, к любой жестокости, которая, будучи свершенной, упрочила язык и обрела с его помощью свое неоправданное оправдание, — словом, ко всем приказам, что были, есть и будут когда-либо связаны с языком, которым я в данный момент пользуюсь, чтобы говорить с вами!
Йерр снова придвинулся ко мне.
— Что она несет?! — прошептал он.
Бож буквально рыдал от смеха.
— Ничего хорошего из таких вещей не выйдет, — еле проговорил он.
— Случается, что это украшает конец жизни, — ответил Уинслидейл. — Кроме того, есть еще много других причин поклоняться женщинам и почитать прекрасные качества, им присущие.
— Четыре тысячи пятьсот лет тому назад, — сказал Бож, — при Пятой династии, мудрец Птахопет письменно сформулировал правила умения жить. «Насыть чрево своей жены, — написал он, сидя перед своими богами. — Облеки ее тело в одежды, ласкай ее и каждый вечер выполняй все ее желания, ибо это смягчает звук ее голоса и делает честь хозяину дома».
— В легенде о Будде, — сказал Карл, еще более серьезно, — рука женщины отделяет отцов от сыновей, препятствуя тому, чтобы они обнимались или познавали друг друга.
Отто счел уместным пуститься в долгие теоретические рассуждения:
— Матери бесконечно повторяют жесты, которыми сообщаются со своими детьми и которыми их матери сообщались с ними самими; этот непрерывный поток «от матери к матери» идет из глубины веков (отток, по его словам, имеет отношение к мальчикам как к представителям ущербного подвида, более слабого, более подверженного смерти, лишенного возможности иметь потомство) и в точности воспроизводит связь — всемогущую, первобытную, млекопитающую связь, неописуемую, едва ли историческую и такую неличностную, что она может показаться болезненной (ибо нет настоящей матери, но есть материнская связь от матери к матери, всегда болезненная, приносящая страдание, ирреальная, подчиняющая всех женщин, которые попадают под ее гнет), начисто лишенной осознанности и животной, но не выразимой в словах!
