Антуан Володин - Малые ангелы
Пост-экзотизм, утверждает Володин, позиционирует себя как литературу странную и иностранную, не принадлежащую никакой национальной культуре (игра слов во французском языке: etrange — странный, но также и чужой, иностранный). Определяя свой мир как экзотический (чужой и чуждый) в отношении ко всем принятым кодам, он утверждает, что его экзотические ценности, рассмотренные изнутри той сферы, в которой они существуют, уже перестают восприниматься как экзотические, но, напротив, создают последовательную систему ценностей, которая и определяет пост-экзотический мир (в самом слове «пост-экзотический» очевидны две составляющие: «экзотизм» и «пост»).
Политика, как это явствует и из романа «Малые ангелы», является основой пост-экзотического построения Володина: каждое поэтическое высказывание, каждая фраза так или иначе отмечены ее печатью. Герои Володина — интернационалисты, анархисты, революционеры, террористы, «камикадзе», последователи русских народников, полумистики и полубезумцы. Им противостоят богатые и именитые — капиталисты, нувориши, мафиози. Общая тематика «Малых ангелов», как опять-таки, и большинства других книг Володина, прочитывается довольно ясно: поражение эгалитаризма и извращения тоталитаризма. При этом его «политическая история» более фантасмагорична, чем исторична: лагерь (лагеря) предстает одновременно как пространство реальное и вместе с тем архетипическое, поскольку в володинском мире заточение и «концентрация» есть явление не только физическое, но и психическое. Люди, пережившие революции и геноцид, оказываются в замкнутом пространстве, навсегда исключенные из мира, выброшенные из внешней жизни. Это люди, которые ничего не отрицают из коммунистической идеологии, антикапиталистической и антиколониалистской, которая и привела их в тюрьму, дав им в качестве единственной перспективы на будущее — молчание, безумие или смерть. Будущее для них невозможно. И потому их единственным способом проживания становятся воспоминания.
Так Володиным увязываются воедино различные пласты романического повествования — политический, фабульный, поэтический, языковой. Чисто поэтически мы действительно имеем текст, основанный на лакунах, никак не выстраивающийся в единую фабульную линию, где потеря памяти, загадочность языка, предстающего как порождение бреда, фантазии, ложатся в основу сюжета. Но на наших глазах политика превращается в литературу: заключенные, обреченные на смерть и пережившие уже смерть, нравственно и физически деградировавшие, впавшие в безумие люди используют речь, чтобы преобразить свое настоящее и сделать его хотя бы мало-мальски сносным.
Вместе с тем — и здесь уже становится совсем интересно — все эти люди, мыслящие себя своего рода поэтами, не придают слишком позитивного смысла речи. Напротив, когда читаешь тексты Володина (то есть тексты его персонажей), то становится понятно, что сами они веруют лишь в абсолютную тщету речи. Иногда его герои вообще предпочитают впасть в амнезию и воссоединиться с тьмой. Соблазн молчания и невозможность молчать. Во всяком случае, именно на этой основе и созидается романическое построение пост-экзотизма, играющего с идеей собственного уничтожения.
Действие романов Володина происходит в неопределенную эпоху, словно на дворе — иной календарь, — не тот, согласно которому мы живем. Исторически это время, отмеченное значимыми событиями: «две тысячи лет после мировой революции», «между двух войн», «во времена лагерей», «в конце времени существования человеческого рода». В результате возникают тексты, погруженные в реальность не исторического пространства, но того, что сам Володин называет шаманизмом (точнее: большевистским вариантом шаманизма — еще один володинский неологизм). Последнее определение в свою очередь тоже нуждается в пояснении.
Действительно, среди героев Володина, наряду с революционерами, анархистами, маргиналами и прочими присутствуют и шаманы. Сам автор вполне отдает отчет в этом странном смешении жанров: с одной стороны, идеология атеизма и материализма, с другой — шаманы, сверхъестественный, магический мир, который, казалось бы, не имеет ничего общего с первыми. Фантазия поэта? Наверное. Но вместе с тем и нечто большее. «Пост-экзотические писатели не знахари и не мистики, — говорит Володин, — и потому их шаманизм существенно отличается от шаманизма, каким его видят антропологи и фольклористы. Мы не впадаем в транс, не танцуем, не украшаем себя перьями… Но мы восхищаемся самой этой идеей, которая есть также часть нашей культуры. Потому что, во-первых, мы чувствуем свою подспудную близость к народам, практикующим шаманизм, которые были жертвами колонизаций, испытали страшные репрессии, как, например, индейцы Америки, сибирские народности, обитатели Тибета. С другой стороны, потому что шаман своей речью, своими криками и своими видениями делает именно то, что делаем мы: он покидает обыденный, реальный мир и переходит в мир иной, он странствует и театрализует свое странствие: он воплощается. Он деконструирует реальный мир, и из его фрагментов он реконструирует мир по ту сторону, в котором он перемещается вне времени, вне пространства, вне жизни и смерти. Именно в такого рода погружении возникают и наши собственные книги»[88].
И в самом деле, в романе(ах) Володина мы видим, как одни персонажи оживают в телах других персонажей и одновременно одушевляют эти тела, голоса повествователей смешиваются с голосами умерших, появление видений происходит под гипнотические звуки барабана. И в этом — фундаментальная и вполне осознанная составляющая литературы пост-экзотизма. Это путь к вымыслу, где рушатся границы между ложью и правдой, жизнью и смертью. Потому что в системе шаманизма шаман имеет привилегию общаться с невидимым миром духов: и в то время как духи являются источником бед, поражающих человечество, шаман обладает парадоксальной властью делаться их глашатаем, чтобы избавиться от этих бед. Именно таков смысл путешествия во времени, которое предпринимают персонажи Володина: несмотря на то что прошлое, в том числе и революционное, есть источник бед настоящего, они предпринимают шаманическое путешествие, во время которого становятся глашатаями духов (или ангелов), чтобы исправить эти беды.
И последнее. Исследователи творчества Володина уже обращали внимание на аксиологическое манихейство володинского мира, где жертва легко становится палачом, где все ценности разрушены и где свидетели, чтобы осуществить возможность самого свидетельства, должны постоянно менять свои позиции[89]. Конечно, революционный эгалитаризм и революционная утопия предстают в его мире со знаком плюс, а капитализм и меркантилизм со знаком минус. Однако когда роль трибуна эгалитаризма, как мы видим в романе «Малые ангелы», отводится трехсотлетней старухе Варвалии Лоденко, то в этом скорее можно увидеть не credo, но ироническое остранение, которое становится еще более очевидным, когда мы узнаем, что все рассказанное исходит на самом деле от контрреволюционера Вилла Шейдмана. Но и с ним не все оказывается так просто, потому что под конец мы не понимаем, кто все же говорит: Вилл Шейдман или Мария Клементи?
Невозможность определить источник речи означает и невозможность однозначной оценки, что заставляет прочитывать текст на втором и даже третьем уровнях. Отсюда и необходимость релятивизировать то доверие, которое поначалу мы испытываем к революционным тирадам героев. Что в свою очередь заставляет нас задуматься о тех связях, что существуют между литературой и политико-идеологическими ценностями.
«Кто будет свидетельствовать за свидетеля?» — задавался вопросом Пауль Целан. Следуя логике Володина, по-видимому, следует сказать: пост-экзотическая литература. И это — вопреки известному сомнению Теодора Адорно, говорившему о невозможности заниматься литературой после Освенцима. А решать, хорошо это или плохо, оставим на суд читателей.
Примечания
1
Об этом сам Володин пишет в авторской аннотации на обложке издания: Volodine A. Biographie comparee de Jorian Murgrave. Paris: Denoel, 1985.
2
См.: Kronauer Elli. Ilya Mouromietz et le Rossignol Brigand: Bylines. Paris: L’Ecole des loisirs, 1999. В предисловии к книге, отчасти мистифицируя читателя, Володин пишет о замысле вымышленного издателя Элли Кронауэра: «Для Элли Кронауэра речь шла о том, чтобы выиграть пари: познакомить западную публику с этими древними историями и героями, но при этом не создать впечатления, что он оперирует мертвыми, покрытыми пылью документами, принадлежащими миру музеев. Необходимо было передать голоса прошлого, придав им силу живого голоса. И чтобы верно передать то, что составляет одну из наиболее прекрасных страниц устной истории человечества, Элли Кронауэр в свою очередь надел на себя костюм былинного сказителя и решил заново придумать эпический мир, как только один бард современности смог бы его себе вообразить, если бы традиция былин продолжалась до конца XX века» (Ibid. Р. 11–12).
