Нина Федорова - Уйти по воде
Маленькими, крошечными шагами она стала выползать из мрака, постепенно обретая под ногами более-менее твердую почву И пусть из полного мрака она вышла не на свет, а в темноту, но темнота эта была какой-то тихой, не страшной. Домашней такой, ночной успокаивающей темнотой, которая была нужна ее душе, измучившейся за последние два года, как нужен покой больному, потерявшему много сил
Костик приехал, и сразу все стало немного проще – она поняла, как соскучилась, и еще поняла, что повзрослела: она теперь любила его как-то глубже, осмысленнее Теперь, когда ушли прежние восторги от всего нового, когда душа была как будто оголена, любовь проступила четче, стала весомей Не подростковая романтика с леденцами-сердечками и поцелуями в подворотнях, а что-то новое, взрослое, более сильное теперь было в ее душе
Она действительно как будто на много лет повзрослела за это лето, и ей стало понятно, что все закономерно После такой бури чувств, после беспрерывного, бесперебойного счастья, после постоянных восторгов вполне естественно было скатиться вниз, устать душевно, измучиться, оледенеть до некоторого бесчувствия. Но теперь все как будто возвращалось понемногу, и, очищаясь от лишней шелухи, чувства становились спокойней, глубже, взрослее, насыщенней Так она повторяла себе, заталкивая вглубь единственное неразрешенное и, наверное, неразрешимое – то, о чем она отказывалась говорить с собой, то, что могло вновь ее заставить упасть обратно во мрак, ужас, безысходность
С родителями отношения портились все больше и больше – уже не было скандалов, уже никто не засовывал Кате в сапоги карандаши, чтобы проверить, ходила ли она в храм, наступило отчуждение – как будто они жили на разных планетах Они даже не здоровались толком, впрочем, Катя старалась не попадаться им на глаза: было тяжело и больно чувствовать, как с каждым днем растет и крепнет между ними стена, она предпочитала просто не смотреть в ту сторону До этого она еще как-то пыталась наладить контакт, но все упиралось в одно – она оставила храм, оставила отца Митрофана, она не жила уже с родителями одной жизнью, одними интересами Они продолжали жить в той «системе», а она уже нет О чем было говорить? Вести светскую беседу о погоде?
«Мне страшно за тебя!» – сказала однажды мама с болью, и было понятно – ей и вправду страшно, она боится, боится всей душой за свою заблудшую дочь Но что Катя могла сказать в ответ? Она с трудом сдержалась, чтобы не закричать – мама, и мне страшно, мне безумно, ужасно страшно, мне некуда деться, некого спросить, никто мне не поможет, но что мне делать, если я просто не могу по-другому?
Она не закричала, конечно, она думала – ее все равно не услышат, как не услышала бы и она раньше, ведь все, отпавшие от церкви, а тем более – от отца Митрофана, были для нее отступниками, еретиками, возгордившимися грешниками, которые получат по заслугам, возможно, навлекут на себя страшную кару еще даже на этой земле Неудивительно, что мама переживала – ей не хотелось, чтобы Катя была наказана как отступник и предатель, как худший из грешников – еретик. Мама даже сказала: «Ты просто в прелести», но Катя неспроста же научилась затыкать уши и закрывать глаза. Пока ей это помогало
Из кокона после долгих мучений выпросталось какое-то вполне пригодное к жизни существо – иное, чем раньше, но зато способное выживать здесь и сейчас, в другом измерении, на другой планете – без неба и духа На стране далече ведь тоже живут люди, может быть, убого, серо, пусто, но как-то живут, даже радуются своим простым радостям Здесь не спросят, кто ты и откуда, где твоя родина и как болит твоя душа, здесь тебя встретят молча, здесь найдется место для всех, ты вольешься в эту жизнь незаметно и научишься готовить свиные рожцы – рецептов много Это просто жизнь, просто обычная человеческая жизнь, без метаний и страстей, без высот и взлетов, просто все люди так живут – серенько и средненько, кое-как, но терпимо
Наступившая осень принесла с собой дожди, серое небо постоянно хмурилось, так что лампы приходилось зажигать даже днем. Кате все время не хватало света – везде было темно, тускло, мрачно, она даже купила самые мощные лампочки, вкрутила в свою люстру, но и это не помогало. Видимо, внутренняя темнота мешала – было темно внутри, было темно и снаружи
Ее взяли на работу в одно издательство, где выпускали познавательный журнал для детей и подростков Она переводила и редактировала статьи, исправляла фактические ошибки, искала нужную информацию в Интернете, во всевозможных словарях и справочниках. Работу можно было брать на дом, постоянного присутствия на рабочем месте не требовалось, главное – сдавать все в срок, и теперь она все чаще сидела под лампой за стареньким подержанным компьютером, который купила на свою первую зарплату, куталась в старую кофту, бесконечно пила чай, не замечая, как серый сумрак осеннего полудня перетекает в темноту вечера, зажигаются фонари и опять начинает накрапывать дождь.
II
Скольжение над пропастью должно было кончиться падением, она это знала, но всячески оттягивала миг расплаты, хотя уже начались первые звоночки. Сначала в храм стала ходить одна ее университетская подруга, потом крестилась другая. Даже Варя начала вдруг читать Кураева, скачивать проповеди известных батюшек, ходила изредка в церковь возле своего дома
Все труднее было затыкать уши и закрывать глаза, ее все чаще обжигало ужасом и болью одновременно Ужасом от внутреннего голоса – куда ты катишься, Катя? И болью об утраченном, болью, пробивающейся горьким смешком, воистину, смешно, как все обернулось – на первом курсе она была единственной православной среди подруг, а теперь они все православные, а она – нет.
Она не могла слушать их восторги, видеть этот свет на лицах, рассказы о службах и батюшках, о том, как они зазывают в храм своих неверующих женихов, как пытаются жить духовной жизнью Они обрели целомудрие – целостное мудрование, целостность мысли, а она как раз его утратила, раскололась на множество кусочков Они – «веселыми ногами»! – шли туда, к свету, к радости, и даже не замечали, как она, сгорбившись, бредет – обратно во мрак.
А они еще и спрашивали, уточняли что-то про службы и каноны, «как принято по-православному», ведь ты же тоже православная, Кать, да? Мы же всегда знали!
Как будто ей втыкали нож прямо в сердце и поворачивали, поворачивали без конца, и она могла только одно – отвечать им на вопросы, кивать и улыбаться Ну в самом деле, разве не смешно было, что теперь, когда она училась жить в этой чужой стране, у нее здесь не осталось ни друзей, ни знакомых? И понесло же их всех в Церковь именно сейчас! Сейчас, когда она незаметно для себя стала говорить про всех светских людей – «мы», а про церковных – «они». Какой дьявольский выверт, какая насмешка судьбы, и так тяжело уже, невыносимо просто закрывать глаза, затыкать уши, хотя она старалась изо всех сил, кричала внутри – нет, нет, только не это! Но волна уже заливала ее доску, скользившую по самому краешку гребня, уже подминала под себя, вновь тянула на дно, в бездну, во мрак.
Она пряталась за Костика, даже физически – все чаще обнимала его, как-то судорожно, он даже спросил:
– Ну что ты?
Она могла только прошептать:
– Мне страшно…
Он гладил ее по голове, утешал, но мог ли он утешить теперь, когда мрак надвигался на нее так сильно, ведь он был всего лишь человек, человеческое тут не помогало: «В них же несть спасения».
Все шло к финалу, все неудержимо, отчаянно летело вперед, она не могла точно понять – куда же, но чувствовала, что конец неумолимо приближается, с каждым днем все стремительнее.
Ужас охватывал обычно поздно ночью, когда она не могла уснуть, когда никого не было рядом, когда ничто не могло этому ужасу помешать – ночь не давала отвлекаться, не оставляла никаких надежд на спасение. Катя вытягивала сигарету из спрятанной за книгами пачки, накидывала на плечи шерстяную кофту, выходила на балкон: смотрела в ночную сырость, курила, вдыхала острый и терпкий запах – дождя, опавших листьев, осени
Ну что, хорошо тебе? – спрашивал вкрадчиво тихий голос ужаса, начиная страшный диалог с ней, голос, который удавалось кое-как заглушать днем и от которого не было спасения в тишине ночи Тот самый червячок ужаса, которого она похоронила в прошлом году – казалось, что навсегда! – вдруг незаметно вырос в огромную змею, обвил душу кольцами и душил ее, душил, не давая вздохнуть.
Ты в прелести, говорил этот голос. Так считают все Так считают мама и папа, любой человек из прихода подтвердит их правоту, если только рассказать, в чем дело, кто угодно из православных, не говоря уж про отца Митрофана Даже твои университетские подруги, если бы они знали про тебя страшную правду. Ты решила жить своим умом Хорошо, пожила И к чему пришла? К тому, что больше не ходишь в храм Больше не молишься, не обращаешься к Богу Не причащаешься, не питаешь душу, не очищаешь ее исповедью Хорошо тебе? Плохо. Плохо, потому что ты боишься, хоть и стараешься об этом не думать Думаешь прожить кое-как, прожить, как они – мирские люди, не знающие Бога? Думаешь, что это у тебя получится? А о расплате ты не подумала? Знаешь, что Бог долго терпит, да больно бьет? Есть даже поговорка такая, народная мудрость. Не боишься, что Он отнимет у тебя все – все, чем ты дорожишь, – твою любовь, например. Страшно, да? А что Он может в любой момент отнять у тебя даже жизнь, ты не подумала? Отнять, потому что жизнь твоя совершенно бесполезна Ты же не идешь к спасению, ты грешишь и не каешься, хуже того – ты оправдываешь свой грех Ты прекрасно знаешь, где Истина, но к этой Истине ты не идешь Ты что, всерьез думаешь, что Бог одобряет то, что ты сейчас делаешь? Твое отступничество? Твою гордость? Твои робкие надежды, что ты когда-нибудь – да не ври хоть самой себе, Катя! – начнешь как-то «по-другому»? Что – «по-другому»? Другого православия не существует Есть только такое – неудобное, сложное, от которого ты бежишь, потому что хочешь счастья, конфет всё время, леденцов, – и в мирской жизни и в духовной Знаешь, кто ты, Катя?
