Джоанн Хэррис - Шоколад
— Поговорить, возможно, придется, — ответила я. — Но бояться не надо. Сквозь стены он не проникнет.
Она улыбнулась дрожащей улыбкой.
— Я даже голос его слышать не хочу. Ты не знаешь, какой он. Начнет говорить…
— Я прекрасно знаю, какой он, — решительно оборвала я ее, направляясь в неосвещенный торговый зал. — Чтобы ты ни думала, он далеко не уникален. Кочевая жизнь учит разбираться в людях, а они в большинстве своем мало чем отличаются друг от друга.
— Просто я ненавижу сцены, — пробормотала Жозефина мне в спину. Я уже включала свет. — И ненавижу крик.
— Это ненадолго, — пообещала я. Стук возобновился. — Анук нальет тебе шоколада.
Дверь заперта на цепочку. Я повесила ее, когда мы приехали, — в силу привычки, приобретенной в больших городах, где меры безопасности не были лишними, — хотя здесь до сего дня в подобной предосторожности необходимости не возникало. Свет, льющийся из магазина, падает на Муската, и я вижу, что его лицо искажено от ярости.
— Моя жена здесь? — хрипит он пьяным голосом, изрыгая вонючий пивной перегар.
— Да. — Прибегать к уловкам нет причин. Следует сразу поставить его на место. — Боюсь, она ушла от вас, месье Мускат. Я предложила ей пожить у меня несколько дней, пока она не определится. Сочла, что так будет лучше. — Я стараюсь говорить бесстрастно, вежливо. Тип людей, подобных ему, мне хорошо знаком. Мы с мамой встречали их тысячи раз, в тысячах разных мест. Мускат остолбенело вытаращился на меня, а когда смысл сказанного дошел до него, он злобно сощурился и развел руками, прикидываясь безвредным, недоумевающим, готовым обратить все в шутку. Какое-то мгновение он кажется почти обаятельным, но потом делает шаг к двери и обдает меня тухлятиной изо рта — смесью пивных паров, дыма и дурного гнева.
— Мадам Роше. — Голос у него мягкий, почти просительный. — Передайте моей жирной корове, чтобы она немедленно подняла свою задницу и выметалась на улицу, пока я сам ее не вытащил. И если ты, грудастая стерва, встанешь на моем пути… — Он загремел дверью. — Сними цепь. — Он елейно улыбается, а сам смердит гневом, по запаху смутно напоминающим ядовитые химикаты. — Я сказал: сними эту чертову цепь, пока я ее не сорвал. — Разъяренный, он кричит женским голосом, визжит, как недорезанная свинья. Я медленно, с расстановкой, еще раз объясняю ему ситуацию. Он бранится и вопит в досаде. Несколько раз пнул дверь с такой силой, что даже петли задрожали.
— Если вы попытаетесь вломиться в мой дом, — ровно говорю я, — я сочту вас опасным злоумышленником и приму соответствующие меры. В ящике кухонного стола я держу газовый баллончик, который обычно носила с собой, когда жила в Париже. Пару раз мне случалось применять его. Очень действенное средство.
Угроза несколько охладила его пыл. Очевидно, он полагал, что запугивание исключительно его прерогатива.
— Ты не понимаешь, — заскулил Мускат. — Она — моя жена. Я люблю ее. Не знаю, что она тебе говорила, но…
— Что она мне говорила, месье, не имеет значения. Это ее решение. На вашем месте я прекратила бы скандалить и ушла домой.
— Черта с два! — Его рот так близко к щели, что до меня долетает фонтан его горячей вонючей слюны. — Это все ты, стерва, виновата. Ты напичкала ее бреднями об эмансипации и прочей чепухе. — Визгливым фальцетом он стал передразнивать Жозефину. — Только и слышишь от нее: «Вианн говорит это. Вианн думает то». Пусть выйдет на минуту, посмотрим, что она сама скажет.
— Не думаю, что…
— Ладно. — Жозефина тихо приблизилась ко мне и встала за спиной, держа в обеих руках чашку с шоколадом, словно грела руки. — Придется поговорить с ним, а то не уйдет.
Я посмотрела на нее. Вид у нее спокойный, взгляд просветлел. Я кивнула:
— Что ж, давай.
Я отступила в сторону, и Жозефина подошла к двери. Мускат опять начал что-то реветь, но она перебила его на удивление твердым ровным голосом:
— Поль, послушай меня. — От неожиданности он умолк на полуслове. — Уходи. Мне больше нечего сказать тебе. Ясно?
Она дрожит, но голосом не выдает своего волнения. Внезапно испытав горячий прилив гордости за Жозефину, я ободряюще сжала ее плечо. С минуту Мускат молчал, а когда вновь заговорил, то уже угодливым тоном, хотя я по-прежнему слышу в его голосе гнев, жужжащий, как помехи на линии, передающей далекий радиосигнал.
— Жози, — вкрадчиво молвит он. — Не глупи. Выйди, и мы все спокойно обсудим. Ты ведь моя жена, Жози. Неужели это не стоит того, чтобы попытаться сохранить наш брак?
Жозефина тряхнула головой.
— Слишком поздно, Поль, — сказала она, кладя конец разговору. — Извини.
Мягко, но решительно она захлопнула дверь, и, хотя Мускат еще несколько минут продолжал ломиться в шоколадную, попеременно бранясь, умоляя и угрожая, даже пуская слезу в порыве сентиментальности и увлечения собственной игрой, второй раз мы ему не открыли.
В полночь я услышала, как он кричит на улице. Потом в окно ударился с глухим стуком комок грязи, измазавший чистое стекло. Я встала, желая посмотреть, что происходит. Внизу на площади стоял Мускат, приземистый и злобный, как гоблин. Руки упрятаны глубоко в карманы, из пояса брюк выпирает круглое брюшко. Очевидно, он был пьян.
— Вы не сможете прятаться там вечно! — Я увидела, как в одном из домов за его спиной засветилось окно. — Все равно когда-нибудь выйдете! И тогда, сучки, уж тогда я вам покажу! — Я машинально выкинула в его сторону пальцы, обращая его злость на него самого. Прочь отсюда, злой дух. Прочь.
Этот рефлекс мне тоже передался от матери. И все же, как ни странно, я сразу почувствовала себя в безопасности. Я вернулась на кровать и еще долго лежала без сна, слушая тихое дыхание дочери и глядя на меняющуюся форму луны в просветах листвы. Думаю, я опять пыталась гадать, высматривая в подвижных узорах некий знак, утешительное слово… Ночью, когда снаружи на страже стоит Черный человек, а на церковной башне скрипит пронзительно — кри-крии — флюгер, в подобные вещи легче поверить. Но я ничего не увидела, ничего не ощутила, и, когда наконец забылась сном, мне пригрезился Рейно. С крестом в одной руке, со спичками — в другой, он стоял в ногах кровати больничной койки, на которой лежал какой-то старик.
Глава 24
Рано утром пришла Арманда — посплетничать и выпить шоколаду. В новой светлой соломенной шляпке, украшенной красной лентой, она выглядит свежее и бодрее, чем минувшим днем. На свою трость Арманда нацепила красный бантик, сделав из нее вычурный аксессуар, как флаг, возвещающий о непокорном духе ее хозяйки. Она заказала chocolat viennois с куском слоеного торта из белого и черного шоколада и забралась на табурет. Жозефина, помогавшая мне по магазину, — она согласилась пожить у нас несколько дней, пока не решит, как ей быть дальше, — с опаской поглядывала на старушку из кухни.
— Я слышала, вчера вечером здесь вышел скандал, — с присущей ей прямотой начала Арманда. Ее бесцеремонность искупалась добротой, лучившейся из ее блестящих черных глаз. — Этот выродок Мускат, говорят, орал и дебоширил.
Я сдержанно объяснила, что произошло. Арманда слушала с одобрительным выражением на лице.
— Я только удивляюсь, что она тянула так долго. Давно следовало бросить его, — сказала она, когда я закончила рассказ. — Весь в отца. И языком так же мелет. И руками. — Она доброжелательно кивнула Жозефине, стоявшей в кухонном проеме с горшочком горячего молока в одной руке. — Всегда знала, что когда-нибудь ты образумишься, девонька. И не вздумай теперь поддаться на чьи-либо уговоры. Не возвращайся.
— Не беспокойтесь, — с улыбкой отвечала ей Жозефина. — Не вернусь.
Сегодня утром в «Небесном миндале» гораздо больше посетителей, чем в первое воскресенье после нашего приезда в Ланскне.
В обед появился Гийом вместе с Анук. В суматохе последних двух дней мне лишь пару раз довелось побеседовать с ним, но теперь, когда он вошел, я поразилась произошедшим в нем переменам. Он больше не кажется съежившимся и сморщенным. Шаг упругий, яркий красный шарф на шее придает его облику почти щегольской вид. Краем глаза я ухватила у его ног расплывчатую тень. Пантуфль. Анук, беспечно размахивая портфелем, промчалась мимо Гийома и, поднырнув под прилавок, бросилась мне на шею.
— Матап! — протрубила она мне в ухо. — Гийом нашел собаку!
Все еще обнимая дочь, я повернулась к Гийому. Тот, раскрасневшийся, стоит у входа. У его ног сидит в умилительной позе маленький беспородный пес бело-коричневого окраса, совсем еще щенок.
— Шш, Анук. Это не мой пес. — На лице Гийома отражаются радость и смущение. — Он бродил возле Марода. Возможно, кто-то хотел избавиться от него.
Анук уже скармливала щенку кусочки сахара.
