Ханс Хенни Янн - Это настигнет каждого
- Матье... пожалуйста... не увлекайся ораторскими излишествами... Я тебя прошу. Слова - особенно собственные - очень легко сбивают человека с правильного пути. То, о чем ты тут говорил, - это уже не настоящий дом, не настоящая дверь, не настоящее окно. Дороги, о которых ты думаешь, - по ним нельзя шагать... они не обладают кривизной, как реальная земля... а ведут прямо, без всяких отклонений... прочь от твоего дома.
- Ты хочешь принудить меня измениться. Похоже, изменение мне и вправду необходимо. Но в этом доме оно не произойдет. Здесь ведь только два человека: ты и я. В других местах... где-нибудь... людей можно встретить в больших количествах...
- Я так или иначе еще нынешней ночью напишу Ингер, 180 чтобы она вернулась.
- Это ничего не изменит. Она слишком похожа на меня.
- И все же я ей напишу.
- Завтра, еще до полудня, я покину дом. Поскольку денег у меня нет, прошу, чтобы и ты сдержал обещание: ежемесячно посылать мне по 150 крон. Мысль о таком пособии вполне реалистична.
- Мы с тобой сейчас... в ближайшие часы... все равно не найдем общего языка. Будем выдумывать слова, лишь отдаляющие нас друг от друга. Иди к себе в комнату - это принесет большую пользу, чем все попытки объясниться, пока что нас разделяющие. Я еще не ложусь. Я схожу за третьей бутылкой... и буду здесь ждать тебя. Думаю, ты, пусть и не скоро, вернешься: поймешь, что мы оба вели себя по-дурацки.
- Я сейчас пойду; но я не вернусь, не отрекусь от сказанных слов. Пожалуйста, не обманывай себя. Ты будешь ждать напрасно - если еще ждешь чего-то...
- Опять объяснения, повторы... Я все для тебя приготовлю... если соберешься уезжать. Но я буду очень рад, если ты останешься. Такому, какой ты есть, неизменившемуся, - я буду тебе рад, Матье...
Клаус Бренде отер глаза тыльной стороной ладони.
- Ты взвалил всю ответственность на меня, - сказал его сын, - ибо принял меня обратно еще прежде чем я ушел. Ты не верил, что я решусь уйти...
- В этом доме было мало радости... в последние годы. Здесь не звенит смех. Ты, Матье, никогда не смеялся. Хотел бы я знать, умеет ли смеяться Ингер.
- А я, отец, хотел бы с тобой попрощаться. Дай руку. Похоже, мы все же уважаем друг друга...
- Матье... ты действуешь слишком поспешно...
- Я бы в любом случае завтра около полудня уехал в город...
- Знаю. У вас это стало ритуалом. Ты завтракаешь с Гари. Вы вместе идете в бассейн... А после, Матье... После начнется Настоящее... До которого ты, возможно, еще не дорос.
- Адье, отец... - Матье протянул отцу обе руки. Клаус Бренде, судовладелец, генеральный директор и главный акционер большой пароходной компании, поднялся со стула и взял руки сына в свои.
- Я выйду с тобой, - сказал он, - принесу себе бутылку шампанского.
Разговор с ангелом
Матье Бренде стоял посреди комнаты. Он улыбался. «Вещи я соберу завтра утром, - сказал, - Не хочу сокращать эту процедуру ради того только, чтобы поскорее лечь в постель».
Подошел к письменному столу, выпил еще портвейна. Потом разделся, лег. Свет на тумбочке оставил включенным. Раскинул руки и глубоко вздохнул. «Сокращения,- сказал он, - становятся ложью. Собственно, они и есть ложь. С какого же момента сегодня я начал говорить грубую неправду? Когда отверг твоего брата! Нет, чуть раньше». Он откинул одеяло, обнажив свое тело, левой рукой прикоснулся к шраму, правой высоко поднял лампу и осветил живот, чтобы получше его рассмотреть. Там была очень длинная красноватая линия на месте когда-то разошедшейся кожи, надреза, а на ее верхнем конце - звездообразная жесткая выпуклость, то место, где Долговязый сперва глубже воткнул нож, а потом залез в рану пальцами, двумя или даже четырьмя, чтобы раздвинуть ее. Удовлетворенный Матье снова накрылся одеялом.
«Доказательства это доказательства, - сказал он, -а шрам это шрам. Человеку нужно что-то предъявить в свое оправдание, когда его одолевают тяжелые мысли или ощущения. Если предъявить ему нечего, а тяжесть одолевает, он может сойти с ума. Композитор, чувствующий в себе музыкальное призвание, должен писать нотные партитуры, которые другие люди смогут прочесть. Тот, кто только чувствует себя призванным, но ничего для своего призвания не делает, - идиот. Итак, кое-что мы уже увидели. Теперь пришел черед слушанья. Долговязый в тот день воздвигся надо мной, расставив ноги; он - отчасти опустившись на колени, отчасти присев - придавил мне бедра, чтобы сделать меня совсем беспомощным. Раскрыл карманный нож. И попытался этим ножом вспороть мой живот, вид которого его провоцировал: живот казался мягко-податливым и таинственным. Для начала живодер взрезал мне кожу. Это потребовало усилий, поскольку нож оказался неострым. Я не хотел кричать. Но тот, кто прижимал коленом мою правую руку, сказал: „Нильс, отрежь ему сперва яйца, пусть сын душегуба прочувствует, что значит, когда все удовольствия у тебя... тю-тю“,- Тут я закричал, кричал громко. Мне заткнули рот, использовав в качестве кляпа носовой платок. В это мгновенье я понял, что мое плотское естество наделило меня чудовищной способностью: я почувствовал себя готовым перевести сильнейшее во мне чувство в иную сферу - полюбить другого человека. Речь не о жиденьком томлении, что связывало меня с Валентином... Ты понимаешь. Перед Тобой я ничего не стыжусь. Ты ведь знаешь о потрясших меня вещах, случившихся позже. Долговязый - Нильс - совету не внял. Уже то, чем он занимался, представлялось ему исполненным тайны. Он воткнул нож глубже. Я всеми своими бессловесными помыслами благодарил его, не подвергшего меня худшему унижению. Боль поначалу была несильной. Но он запустил в рану пальцы, чтобы разорвать ее, расширить надрез. Я почувствовал в нем ярость вожделения. И дернулся. Но меня тотчас усмирили, пнув ногой и ударив по берцовой кости кастетом. Мои глаза наполнились влагой. Которая тотчас высохла. Как ни странно, я долго не ощущал ничего, кроме мертвой тишины. Я мог бы подумать, что пальцы Долговязого - внутри раны - уснули. Он убивал меня не под влиянием внезапного порыва -убийство оказалось нудной работой, практических навыков для которой ему не хватало; он же воображал, что все будет легче и приятнее. Мою смерть, это превращение, он заранее не обдумал. И кровь смутила его. Она была липкой. В этой тишине, не чувствуя боли, я увидел подростка, которого прежде не замечал: он стоял между моими раздвинутыми ногами. Он наклонился над плечом Долговязого, желая лучше все видеть. Перешагнул через мою ногу, чтобы тоже присесть на корточки, не мешая убийце. Он улыбался. Он не был шокирован. Но Долговязый на мгновение замер. Иногда случаются такие заминки, сопровождающие выход на сцену нового персонажа. Тогда-то я, ждавший момента, когда ярость Долговязого окончательно меня уничтожит, и увидел странную фигуру: похожую на подошедшего мальчика и лицом, и руками, такого же роста и возраста, как он, и вообще от него не отличимую. Только неодетую - еще более нагую, чем я. И эта нагота - она тоже была им. Она прикоснулась к тому другому - к себе. Тот, другой, встал на ноги. Он еще улыбался. Но улыбка сразу померкла. Двойник мальчика тоже как бы померк, слился с ним, спрятался в нем, под его одеждой. Я как будто ничего не пропустил? ТЫ не скажешь, что я сумасшедший. От тебя я не услышу обидного слова, которым буквально каждый готов меня заклеймить. ТЫ ведь тот образ во мне, который лежал там вместе со мной и ждал, когда его тоже выпотрошат. ТЫ говоришь то, что говорю я. Это был твой брат. Я услышал: челюсть Долговязого хрустнула. Подошедший мальчик ударил его. Владелец ножа упал, опрокинулся на бок. А новый мальчик стал пинаться ногами... Бил, не соображая, куда. Подобрал кусок стекла и зажал в кулаке. Разогнал моих палачей. Остался один Долговязый - он не мог подняться так скоро. Изо рта у него текла кровь.
- Ты, значит, сын Душегуба, - констатировал мальчик; я еще лежал на земле.
- Да,- ответиля.
- И как тебя зовут?
- Матье, - ответил я; и в свою очередь спросил: - А тебя?
- Гари, - ответил мальчик.
ТЫ свидетель, что с того момента я уже не думал о Валентине... что сильнейшее во мне чувство впредь именовалось одним именем: Гари. Гари, это ведь и есть я, это мой пратекст, моя вторая плоть... лучшая; мой улучшенный образ. Гари, он и твой брат: лучший, чем я, брат твоего естества... более долгая длительность твоей долгой длительности. Ангел Гари красивей, чем ты. Мы с тобой - части тех двоих. ТЫ насмешливо улыбаешься? Отворачиваешься? Собственный мой образ отворачивается от меня, потому что я его оскорбил? Останься! Я живу в себе, я упорствую в себе. Останься! Оно же не где-нибудь, а во мне - то, что я чувствую. Поэтому все-таки останься! Я именно потому люблю себя, что моя самость любит Гари. Пойми! Хочешь, я брошусь перед тобой на колени... ибо в тебе есть то же, что есть в твоем брате. Вот ты опять стоишь испачканный кровью, израненный. Таким был тогда мой внешний облик. И заботу об этом внешнем облике взвалил на себя он. Он помог мне подняться на ноги. Застегнул на моей груди порванную рубашку, привел в порядок разодранные штаны, насколько это было возможно. Позволил мне обхватить руками его шею, иначе я бы упал. Он отчасти волок меня на себе, а отчасти я просто на нем висел. Он протащил меня по улице, протащил через пустырь. Остановился со мной возле серого забора. Погнувшимся гвоздем открыл калитку. Мы очутились на узком дворе, ограниченном этим забором.
