Петер Ярош - Тысячелетняя пчела
— Елку опрокинули, негодники! — вскричал Само, указав на весь этот разор на полу.
— Что же ты стоишь как чурбан?! — возопила жена Мария.
В глазах Само словно зазвенела и заполыхала на миг необузданная злоба. Словно залиловели в них молнии. Старая Ружена закричала: «Люди добрые, ведь мы горим!» Само подскочил к елочке, схватил ее и выскочил вон. Он так поспешал, что чуть не сшиб домашних в дверях. Они повалили за ним и, остолбенев, глядели, как он стоял, широко расставив ноги, и, держа елку обеими руками, бил ею по мерзлому снегу. Большие стеклянные шары уже давно полопались, белая декоративная вата смешалась со снегом, свечки задохнулись, и ветки изломались.
Дети разрюмились, увидев весь этот разор, прижались к матери. Бабка Ружена глянула на мужа и, воздев руки, крикнула сыну:
— Ну что ты натворил, что ты натворил?
— Я натворил? — раздраженно обернулся к ней Само.
— А кто же? — завизжала мать. — Праздники, а мы теперь без елочки!
— Новую срублю! Завтра же!
— На Новый-то год, безбожник!
— Ворочусь, еще спать будете! И не увидите меня!
— Так ведь господь тебя увидит!
Само поглядел на мать и от души рассмеялся. Она погрозила ему пальцем, а он подошел к ней и нежно обнял за плечи. Но она тут же рассерженно высвободилась. Само поглядел на жену и на стайку заплаканных детей вокруг нее. Улыбнулся, но жена опустила голову. Старый Пиханда повернулся и первый вошел в дом. Остальные двинулись за ним
Ужин был тихий, хотя и сильвестровский. Поели, выпили, и пока старый Мартин разносил всем домашним животным опеканцы[50], Мария уложила детей в постель. Но и потом говорить никому не хотелось. Старики убрались к себе в заднюю горницу под тем предлогом, что мать Ружена собирается читать Библию и петь псалмы. Само прикрутил фитиль в керосиновой лампе и прижался к жене — та сперва отстранила его плечом, а потом, смягчившись, крепко обняла.
Разбудил обоих колокольный звон. Очнувшись, они вскрикнули разом: «Полночь!»
— Надо же, уснули! — попрекнула себя Мария.
— Пойду разбужу стариков!
Само подошел к дверям задней горницы и постучал. Тишина. Постучал снова, потихоньку отворил дверь. Лампа горела, огонь в печи тоже. В кресле у печки с трубкой во рту дремал отец, а за столом над Библией — мать. Само порезче затворил дверь, и оба родителя враз проснулись.
— Что, что такое? — Сперва они удивленно озирались, но, заслышав благовест, все поняли.
Двери отворились, и позади Само встала его жена. Он благодарно улыбнулся ей и подошел к матери.
— Будь счастлива и здорова, мама, — сказал он, обнял и поцеловал. Следом за ним то же самое проделала и Мария.
Мать, обласканная ими, расплакалась.
— И тебе всего хорошего, сын мойг и тебе, Мария… — всхлипывала она у них на груди, не в силах оторваться.
Само подошел к отцу. Обменявшись добрыми пожеланиями, отец с сыном обнялись, расцеловались. Только теперь Само обернулся к жене. Она радостно вскрикнула и кинулась ему на шею. Он почувствовал на лице горячие ее губы. На руках перенес Марию в переднюю горницу, где спали малыши. Оба притронулись к детским лобикам.
— Это будет их столетие! — сказал Само.
— И какое оно будет? — вздохнула Мария.
— Да уж лучше, нежели наше, это точно, — сказал старый Мартин. — Лучше всех минувших…
— Ой ли? — засомневалась бабка Ружена.
Никто не ответил, потому что на дворе вдруг полыхнуло и раздался взрыв. Затем второй, третий, четвертый. Это парни стреляли из мортир. И следом у дверей запели высокие, звонкие девичьи голоса. Пиханды ласково переглянулись.
— Зазовите всех в дом и угостите! — распорядилась Ружена.
Двери в сенях широко распахнулись, и веселая ватага парней и девушек хлынула с песней в дом.
3
Уже десятый год жили Кристина и Матей вместе, но детей так и не нажили. И словно думая о холодной, одинокой старости, на которую обречет их судьба, они не щадя себя надрывались в работе.
Матей Срок срубил маленькую, но уютную избенку, огородил сад, вытесал новый колодезный сруб и все ночи до седьмого пота строгал дранку: покрыл ею двор, гумно, дровяник, амбары и мякинник. А как все поперестроил, поперечинил, выбелил, выкрасил и повыровнял, горячо взялся за другую работу. То ломал спину в поле, то — когда выдавалась свободная неделя — уходил в лес с воловьей упряжкой, или даже без нее, и рядился с десятником за самую ничтожную плату. Вечером возвращался домой изнуренный, взопревший, но счастливый, будто ему опять удалось отогнать невеселые мысли. За теплым ужином улыбался Кристине и, видя, как она всплескивает над ним руками или жалеет его, беднягу, взглядом, говорил убежденно:
— Не бойся, Кристинка, мы не бог весть как богаты, а все ж кому-то после нас будет чем распорядиться…
Она вздыхала, отворачивалась к печи, и лицо ее заливали слезы. Но добряк Матей ее утешал, долго гладил, уговаривал — ив конце концов она успокаивалась.
А тут и люди стали совать свой нос в их дела. И ладно бы чужие — пуще всех не унималась старая Ружена. В долгие дополуденные часы, когда Кристина гнулась над баком с бельем, или вскапывала сад, или кормила птицу, мать нависала над ней живым укором.
— Ну и мужика ты себе отхватила, — говорила она с отвращением, — он тебе и полюбовником-то не был, и поди ж: враз выскочила за него, себя загубила!
— Мама, перестаньте! — вскрикивала Кристина.
— Да разве это мужик, ежели не может тебя обрюхатить?!
— Замолчите, мама, замолчите! — одергивала Кристина мать и, случалось, чуть ли не гнала прочь.
А потом, присев на корточки у крыльца или сгибаясь над колодезным срубом, жалобно плакала. Глядела на студеную, темно сверкавшую гладь, слезы падали в зияющую холодом глубину, зыбили воду, и Кристине чудилось, что колодец вздыхает и всхлипывает вместе с ней.
А хуже всего, когда приходил, всегда нежданно-негаданно, Матеев двоюродный брат — Юло Митрон. Иной раз лишь обопрется о грядушку или о поленницу, ни слова не скажет, а только глядит, как она сполошно снует по двору, как у нее трясутся руки, как вываливаются из них миски, полные зерна, как выплескивается вода из ведер, как выпадают щепки из охапки. Однажды остановился он перед ней, сжал ей сильно руки, глянул в упор глубоким, тяжелым взглядом и вымолвил с отчаянием:
— Сдерживаю себя, что есть силы, только докуда — не знаю!
— Ступай! Ступай! Ступай уж! — гнала она его. А уходил, боялась о нем и помыслить.
Но ежели он все-таки вплетался ей в воспоминания или представал ее мысленному взору, она всегда пугалась, охала в страхе и старалась побыстрее выкинуть его из головы. Хотя чаще всего не справлялась с собою. Хотела или не хотела, а Юло Митрон терзал ее воображение. То она видела его печальный застывший взгляд или пылающие глаза, отчаянное лицо, то слышала жгучие слова: «Моя, моя, моя!» Тогда она стыдилась самое себя, испуганно ощупывала лицо, закрывала глаза и чинила себе всяческие укоры.
А тут еще напасть: повадилась ходить к ней грузная Матильда, ревнивая и злобная Митронова жена. Пришла как-то ненароком, не то потолковать малость, не то занять какую ерунду, да вдруг и брякнула, будто невинно и вроде бы равнодушно:
— А моего Юло тут не было?
— Был! — обрезала ее Кристина.
— А зачем приходил?
— Матея искал!
— Матея?
— И тебя!
— Меня?
— Ей-богу!
— А чего хотел-то? — все допытывалась Матильда.
— А я почем знаю?
— Не сказывал?
— Нет! — огрызнулась Кристина.
— Ну а вчера? — не унималась Матильда.
— Что вчера?
— Тоже приходил?
— Вчера?
— Ну, вчера!
— Не помню!
— Не было его дома вечером! — вздохнула Матильда.
— Мой-то Матей был.
— Правда?
— С вечера и до рассвета!
— А я-то думала, что оба были в корчме.
— Тебе разве твой ничего о том не сказывал?
— Только и знает что дуется на меня, тварь божия!
— Ох, уж эти мне мужики! — вздохнула Кристина.
— Як нему как лучше, а он ко мне все дурнее, — горько посетовала Матильда. — Мирволю ему — делай, что хочешь, подношу, что душе его угодно, кажись, последнее отдала бы, а он знай станет на веранде и пялится, пялится невесть куда, и ни словечка в ответ, а то, поди, и вовсе меня не слышит, или вдруг запропастится, и нету его весь день, весь вечер, всю ночь… Намедни ночью пошла за ним тишком, вся душа в страхе — не сбрендил ли или кабы чего не выкинул… Ведь эдак от злости недолго и деревню подпалить или кого покалечить, а он все ходит круг дома, там-сям постоит, снова пойдет и так до самого утра…
Матильда душераздирающе расплакалась.
Кристина глубоко вздохнула, оставила женщину во дворе и потихоньку шмыгнула в дом; когда через минуту выглянула, Матильды уже и след простыл. Кристина вышла на придомье, понуро уселась на деревянную табуретку, уставилась щурясь на закатное солнце и все думала, думала, но чем бы она ни отвлекала себя, совесть грызла ее неотступно. Ужас сдавил горло, да так, что и плакать было невмочь.
