Григорий Ряжский - Портмоне из элефанта : сборник
— Да ты чего, с Чеченом! — не согласился Грузило. — Чечен, я знаю, сам жидов терпеть не может, чисто антисемит. Я тут видал, он недавно у нас на Подшипниках с одним схватился, чуть не в кровь — еле разняли их. Тот еще орал после на все Подшипники, что писать будет куда надо про эти дела.
— Пиши не пиши, — равнодушно отреагировал Боцман, мельком глянув на Еврея, — всё равно их верх не будет. Больно умничать любят потому что. Вот щас одноглазая жиденят тебе народит — узнаешь.
Еврей налил и снова выпил. А потом глянул на Боцмана совсем по-трезвому и сказал спокойно так:
— А их уже щас верх есть. Какой тебе верх еще надо? Нашенский? Не будет такого верху горемычного. Как не было отродясь, так и теперь не будет. И правильно, что так. Справедливо…
Боцман подозрительно задумался, а Грузило натурально удивился и спросил:
— Так они ж некрещеные, жиды-то. Нехристи. Это что ж получится тогда, а?
Еврей промолчал…
— Эй! — внезапно сказал он и пристально посмотрел мне в глаза. — Проводи-ка гостей отсюдова. — И снова налил только себе.
Я с благодарностью посмотрела в ответ, вышла из комнаты, тут же вернулась обратно, но уже с Грузиловыми башмаками и швырнула их на пол. Швырнула и по-недоброму посмотрела на обоих. Пусть я женщина, пусть даже буду последней сукой, я согласна, но я умею быть благодарной и могу быть защитницей, даже на сносях.
Оба как-то сразу все поняли. Грузило подхватил свою вонючую обувку, Боцман прихватил со стола недопитую бутылку, и они выкатились на лестницу, хлопнув на прощание дверью. И не успела я еще подумать о том, как бы теперь открыть окно и проветрить после них, как Еврей уже распахнул форточку, затем приоткрыл оконную створку, и в жилище наше ворвался свежий воздух. Он пробил квартиру насквозь, самолично отжал форточку на кухне и пронесся мимо нас веселым ветром, веселым и чистым, прихватывая по пути чужие запахи — всех этих боцманов, грузил, подвалов, рынков и гаражей…
Еврей подошел ко мне, обнял и поцеловал по-отечески, в лоб. А потом мы легли спать, как обычно — тесно, в обнимку, голова к голове, тело к телу, душа в душу. И я поняла тогда, что душа у Еврея тоже имеет свой особый запах, другой, не как кожа или ноги, или щетина на лице, — особый…
Про времена валета я к этому дню уже успела забыть окончательно…
…И приснилось мне тогда, я помню, что родились у меня парень и девка, как мы хотели. И я лежу отдыхаю, усталая и счастливая, а Еврей берет на руки парня и бережно так подносит ко мне и прикладывает к груди, к соску. А после так же девку берет и другой сосок ей мой дает. И оба они, близнецы, вкусно так чмокают, а глаза у них еще не видят ничего. Это они только потом видеть начинают, не знаю откуда, но я точно про это знаю, чувствую так. А молока у меня много, просто очень много, оно льется струйками и выливается у них изо рта, потому что они уже насытились, и тогда можно немного поикать после еды. И они это делают по очереди, а Еврей смотрит на них и смеется. И в этот момент я уже не вспоминаю ни про какого Беринга, потому что он уже из другой моей жизни, далекой и прошлой. Эх, Беринг, Беринг…
Так все и вышло. Родились они в самый срок, если отмотать всю историю с Берингом и посчитать как было. Ни раньше, ни позже. И оба крепыши: парень и девка, мальчик и девочка.
— Там решим, — довольно сказал Еврей, — пусть пока просто Парень и Девка побудут…
Пил он теперь в основном один, поэтому пил намного меньше прежнего. Я поначалу порадовалась, но потом заметила, что как-то он стал угасать быстро и часто держаться где сердце. И тогда я тревожно смотрела на него в такие минуты, а он только рукой махал в ответ: не твое, мол, дело, это так… чушь собачья, иди детьми займись лучше…
А сам уходил на подработку, потому что пенсии его нам хватало на совсем короткий отрезок жизни. Но теперь Еврей хотел, чтобы я питалась лучше, из-за детей. Из-за Парня и Девки, близнецов моих, его любимцев. А когда он возвращался, едва приволакивая ноги, то я всегда встречала его у дверей и всегда знала точно, где он добывал на жизнь: если пахло рыбой — то в магазине подтаскивал, если просто морозом — то стоял за кого-то очередь к нотариусу в конце Третьей Подшипниковой, а если приходил пьяный, то не работал вовсе.
В этот день он вернулся поздно, трезвый совсем, с запахом холода — не мороза уже, потому что начиналась весна, и запахи сменились, везде сменились: и в магазине, и на гаражах, и у рынка, и даже в подвале — я-то знала это, как никто, по прошлой своей жизни. Его привели двое мужчин, молодых совсем, культурного вида, какие в том дворе жили, где скамейка с вентиляцией. Я их не знала, я как раз кормила своих в это время. Они помогли ему войти, помялись, сказали что-то про больницу бы хорошо бы, называли его Степанычем почему-то, что-то про нотариуса еще, про очередь: ничего, мол, ничего страшного, бывает, — я ничего не поняла толком, но потом они сразу ушли и прикрыли за собой дверь.
— Ну что, Эй? — тихо спросил меня Еврей и заглянул в здоровый глаз. — Где твой Беринг-то? — Я удивленно посмотрела на него: при чем Беринг-то? Я только подумала об этом, не больше. — А при том, милая, — снова тихо сказал Еврей, — при том, что…
Тут он тихо так и очень медленно, как стоял одетый, начал сползать по стене. Сначала он хотел опереться рукой на ту же стену, наверное, или схватиться за что-нибудь, но у него получилось только приподнять руку и два раза ухватить ею воздух. Я подскочила было, но не успела. Он съехал на пол и остался сидеть так: в вязаной шапочке, с широко открытыми глазами и слегка приоткрытым ртом…
«Пусть поспит, — решила я, — умаялся, видать. Не тот возраст — в очередях за людей сторожить часами. Потом проснется, тогда уж поедим и вместе ляжем, на ночь…»
Еврей проспал в прихожей до самого вечера, почти до ночи, но так и не проснулся…
Не проснулся он и на следующее утро, когда я пришла его проверить в очередной раз. Я слегка тронула его, боясь разбудить. Еврей завалился на бок и продолжал спать с открытыми глазами. Тогда я еще не хотела верить в то, что уже произошло. Слишком все тогда поменялось бы у нас в семье…
То, что он был теперь холодный, меня не смущало, потому что вера моя в счастливое прошлое все еще была значительно сильнее получившегося настоящего, и я все отдаляла это мгновенье и отдаляла. Это самое мгновенье…
Через два дня у меня не пошло молоко, и дети начали орать так, что сердце мое разрывалось на части. Еврей все еще спал на том же самом месте в прихожей. И тогда это мгновенье наступило. И я решилась…
Почему-то мне даже не пришло в голову в первые дни искать помощь на стороне. Теперь я понимаю, что они-то и были для меня самыми страшными. И я знаю почему — из-за моих детей. Из-за наших с Евреем детей. Сына и дочери. Мальчика и девочки, близнецов. Парня и Девки. Я не хотела вновь остаться бездетной. Бездетной вдовой… Эх, Еврей, Еврей…
Молоко у меня снова появилось, и на этот раз его было с запасом. Тогда впервые я попыталась выбраться из жилища. Я и раньше имела трудности с дверными замками. Точнее сказать, не имела никогда с ними трудностей. Помните, я говорила, что подвальные ушки требовалось всего лишь слегка отжать. Здесь все было не так. Я так и не смогла справиться с этим устройством, которое приладил Еврей. Кричать я не умела, это вы знаете. Тогда я снова вернулась туда, где лежал Еврей, где было его тело. И еще раз посмотрела на него, другими уже глазами, глазами женщины, у которой есть молоко в груди. Говоря «глазами», я имела в виду свой единственно видящий орган. Но теперь и его мне хватило с избытком. И тут меня охватила такая невыразимая тоска, такая жуткая и страшная безнадега, что я забилась об эту еврейскую дверь, заколотилась изо всех сил и завыла, как собака. По-настоящему, по-собачьи, ну просто как последняя сучья тварь…
Дверь нашу входную вскрывали менты вместе с водопроводчиком. Еще там были понятые, и я знала, кто они. Знала еще до того, как дверь затрещала и половинка ее откинулась вбок. Они ввалились все сразу, и запахло сырой кожей, суконкой и мазутом. Это если не считать вонючий перегар от Боцмана и Грузилы.
— Стоять всем! — испуганно заорал мент, что потолще. — Никому не двигаться!
— Группу вызывать надо, — по-деловому добавил другой мент, тонкий, — фотографии снимать с места преступления.
Меня они как будто не замечали вовсе. Внезапно водопроводчик уставился прямо в меня и радостно вскрикнул:
— Эй! Да я ж ее знаю, сучару. Она раньше с Берингом хороводила. А теперь, значит, сюда подалась, пакость. К Еврею.
Про гайку ту он, конечно же, не сказал ни слова. Как будто ничего и не было вовсе между нами, никакой подвальной истории.
— Ужас, бля… — прошептал Грузило, протиснувшись вперед.
— Я те говорил… — мрачно произнес Боцман, коротко глянув на тело Еврея, на то, что там оставалось… — Отродье жидовское, — после недолгих раздумий добавил он, отвернув голову в сторону. — Я всем вам говорил. А вы никто не слушали…
