Пол Боулз - Дом паука
— Хватит меня постоянно поддевать, — сказал он, несколько повышая голос. — У нас в Америке это называется «удар ниже пояса». Понимаете?
Теперь он в упор глядел на Мосса.
— Вполне! А позвольте спросить: что вы называете ударом выше пояса?
— Примеров можно найти сколько угодно, — невозмутимо ответил Стенхэм.
Судя по всему, тон его задел Мосса, и он не отставал:
— Каких же?..
— Вам бросили перчатку, мистер Стенхэм, — сказала мадам Вейрон.
Стенхэм резко отодвинул свою тарелку; собственно, он уже успел все доесть, но этот драматический жест нужен был ему как сопровождение к тому, что он собирался сказать. Внезапный порыв южного ветра пронесся над садом, неся с собой влажный запах речной долины. Затрепыхавшись на ветру, край скатерти накрыл стоявшую на столе посуду. Кензи приподнял его и водворил на место.
— Ну, например, надо пореже совать нос в чужую жизнь. В конце концов, мысли человека принадлежат только ему самому. Пока еще не изобрели способа делать ум прозрачным.
— Но мы говорим вовсе не о мыслях, — раздраженно произнес Мосс. — Мой дорогой Джон, вы куда больше англичанин, чем сами англичане. Вас совершенно невозможно понять. Вы вобрали в себя все английские пороки и, насколько могу судить, очень немногие добродетели, которые обычно ожидаешь встретить в американце. Иногда мне кажется, что вы притворяетесь. Просто не верится, что вы действительно американец.
Стенхэм взглянул на мадам Вейрон.
— Может, хоть вы за меня поручитесь?
— Само собой, — улыбнулась она, — но держу пари, что вы из Новой Англии.
— Что вы хотите сказать этим «но»? Конечно, я из Новой Англии. Я — американец, и к тому же из Новой Англии. Помнится, в одном затерянном в джунглях городишке в Никарагуа я как-то встретил француза. Он был там хозяином единственной гостиницы. «Вы француз, мсье?» — спросил я его. И он ответил: «Monsieur, Je suis même Gascon»[87]. Я даже гасконец и хочу, чтобы мои финансовые дела оставались моим личным делом. Равно как и мои политические и религиозные убеждения. Все это — удары выше пояса. Но только если это остается моим личным делом.
— Мир движется совсем в ином направлении, — сухо ответил Мосс. Он очистил апельсин и, поделив на дольки, принялся поедать. — Вам следует быть более гибким и приготовиться к переменам. Вы противоречите здравому смыслу, — добавил он без особой убежденности, словно не уверенный, имеет ли это отношение к разговору.
— Я понимаю» что имеет в виду мистер Стенхэм, — неожиданно улыбнувшись, заявила мадам Вейрон. — Простите, я отлучусь на минутку. Мне нужно подняться к себе в комнату. Я сейчас же вернусь. Не хочу ничего пропустить.
Все встали, держа салфетки в руках.
— Все уже кончилось, — многозначительно произнес Стенхэм. — Вы в любом случае ничего не пропустите.
Мосс важно кивнул.
— Не люблю видеть людей, настолько неподготовленных к будущему. Разница между нами, друг мой, в том, что я верю в будущее. — (В будущее и еще в пару-другую миллионов прибыли, подумал Стенхэм.) — Будущее может нагрянуть со дня на день, и вы окажетесь к нему не готовы.
К столу вернулась мадам Вейрон, на ней была белая полотняная шляпка.
— Побаиваюсь этого солнца, — объяснила она. — Оно ужасно коварное, у меня уже есть опыт по этой части.
— Обгореть на солнце — скверная штука, — согласился Мосс.
— Нет, за кожу я не боюсь и могу загорать сколько угодно. Но солнечный удар со мной может произойти запросто. Было еще ничего, когда рядом находился Жорж, мой муж, но, когда я оставила его и начала шляться по свету одна, это было уже не смешно. Так странно лежать одной с температурой и в бреду и знать, что за тысячу миль кругом нет ни единой души, которой не все равно, жива ты или нет. А я действительно чуть не умерла в прошлом году на Кипре. Доктор, которого я вызвала, заставлял меня глотать аспирин горстями, а когда увидел, что он не помогает, отправился посоветоваться с одной старухой — как потом выяснилось, местной знахаркой.
— Ну, во всяком случае, вам удалось выкарабкаться, — сказал Стенхэм.
— Да вроде бы, — улыбнулась мадам Вейрон. — По крайней мере, свое снадобье старуха варила в лачуге где-то на краю города. Так что мне ни разу не пришлось ее увидеть.
— Бесподобно! — воскликнул Кензи и рассмеялся, как показалось Стенхэму, несколько неестественно.
— Не хотите ли посмотреть чайный домик изнутри? — обратился он через минуту к мадам Вейрон. — Весьма любопытно. А вы, тем временем, не закажете ли кофе, Аллан?
И оба двинулись к чайному домику, причем мадам Вейрон останавливалась на каждом шагу, чтобы разглядеть какой-нибудь цветок или ветку дерева.
Стенхэм раскинул свой шезлонг и устроился в нем почти лежа, глядя в синее полуденное небо.
— Бастела — блюдо, которое мой желудок переварить не в силах, — произнес он сокрушенно. Дрема — неизбежное следствие столь ранней трапезы — давала о себе знать. При этом Стенхэм не то чтобы чувствовал сонливость — скорее, крайнее нежелание куда-либо двигаться или о чем-либо думать. Перед его мысленным взором появлялись отдаленные уголки города: каменные арки мостов над пенящейся рекой, цапли, бродящие по мелководью среди камышей и тростников, крохотные поселки, недавно выстроенные бедняками на дне старых каменоломен, — стоя наверху и глядя прямо вниз, можно было разглядеть хибарки, теснящиеся наподобие городских кварталов; их обитатели не были так уж бедны: на террасах проветривались оранжевые и фуксиново-красные ковры, женщины сидели во внутренних двориках, прячась в заводях тени от ядовитых лучей солнца, и били в глиняные барабаны. Он видел входы в просторные пещеры бывших каменоломен, скрытые разросшимися дикими фиговыми деревьями; в гулких подземных покоях, соединенных длинными коридорами, царила прохлада, зеленоватый свет проникал в глубокие шахты, пробиваясь сквозь густую листву. Вековое безмолвие застоялось в них: никто не осмеливался проникнуть в эти лабиринты — разве что какой-нибудь скрывающийся от закона изгой, которого не пугали джинны, населявшие подобные места. Стенхэм любил эти странные безлюдные уголки за городскими стенами, куда сами фесцы единодушно не советовали ему заглядывать. Впрочем, он воспринимал их красоту лишь, когда думал, как они далеко, как нарушают ощущение скученности, царящее в медине. Именно знание, что где-то там внизу лежит многолюдный город, замкнутый со всех сторон высокими стенами, и делало прогулки по холмам и вдоль скалистых хребтов столь упоительными. И пусть они будут там, думал он, а я здесь — ничем не скованный, свободный.
Скоро Кензи и мадам Вейрон вышли из чайного домика, любезно беседуя на ходу. Официант принес кофе (хотя Стенхэм даже не заметил, когда собственно Мосс успел сделать заказ), вяло возобновился общий разговор, составленный из отрывочных реплик и рассеянных, хотя и вежливых ответов. Беседа явно угасала, потому что каждому хотелось немного посидеть молча. Но, конечно, молчать тоже было немыслимо и приходилось через силу разговаривать.
В не столь уж отдаленном будущем нас всех ожидает много интересного, пообещал Кензи. Хотя Касабланка и была сейчас средоточием активности, во главе сопротивления французской власти стоял Фес, и правительство было готово вот-вот обрушиться на здешних бунтовщиков. Однако это будет чрезвычайно серьезный шаг, так как неизбежно повлечет за собой массовые аресты. Концентрационные лагеря предусмотрительно расширили, чтобы в нужный момент все было в полной готовности. Все это предназначалось в основном для ушей мадам Вейрон, однако должной реакции так и не последовало. Она лишь время от времени вставляла: «О!», или «Да, да, я понимаю», или «Боже мой!», но не больше. «Его все это восхищает, — печально думал Стенхэм. — Он хочет своими глазами увидеть, как придет беда». Кензи совершенно недвусмысленно давал понять, что он на стороне марокканцев. Стенхэма такой простой выбор не устраивал. Он чувствовал, что невозможно сказать, на чьей стороне правда, поскольку, рассуждая логически, обе стороны заблуждались. Он мог сочувствовать разве что тем, кто оставался в стороне от схватки: крестьянам-берберам, которые просто хотели жить так, как привыкли, и с чьим мнением никто не считался. Они были обречены страдать, независимо оттого, кто выиграет борьбу за власть, поскольку власть, в конечном счете, была только лишь возможностью распоряжаться плодами их труда. Ему было невыносимо слушать взволнованный рассказ Кензи об оружии, которое полиция нашла в домах богатых жителей медины, или о том, что, по слухам, последователи Си Мохаммеда Сефриуи плетут сейчас в одной из зловонных келий медресе Сахридж какой-то новый заговор. Все это ровным счетом ничего не значило. Несчетное множество раз великий средневековый город захватывали с помощью силы или стратегических хитростей, когда-нибудь его снова захватят, с той лишь разницей — чего как раз и боялся Стенхэм, — что после этого он навсегда перестанет быть самим собой. Несколько бомб превратят его хрупкие, вручную возведенные стены в гору белой пыли, и уже никогда не возродится этот зачарованный, укрытый от течения времени лабиринт, по которому он так часто бездумно бродил, где всё, попадавшееся на глаза, говорило о том, что он нашел дорогу в прошлое. Когда этот город падет, с прошлым будет покончено. Как только прогремит первый взрыв, через тысячелетний временной провал в считанные доли секунды будет переброшен прочный мост, и с этого мгновения до того, как преображенный центр былого величия заблистает бульварами и многоэтажными домами, все произойдет само собой, автоматически. Страдания, победа или поражение, годы восстановления разрушенного — все это будет совершенно бессмысленно, совершится без участия чьей-либо воли, пока однажды кто-нибудь не сообразит, что древний город умер в ту самую минуту, когда взорвалась первая бомба.
