Жозеф Кессель - Лев
– Джон! – закричала она. – Он просит отдать Патрицию ему в жены.
Буллит неторопливо встал. Он обнял одной рукой Сибиллу за плечи и тихонько сказал ей:
– Не надо пугаться, милая. Это же ведь не оскорбление. Напротив, это честь. Ориунга – их самый красивый моран.
– И что ты собираешься ему ответить? – спросила Сибилла, едва шевеля побелевшими губами.
– Что он еще не мужчина и что потом мы посмотрим. А поскольку в конце этой недели они покинут заповедник…
Он повернулся к Ваинане, сказал ему что-то на суахили, а Ваинана перевел его слова Ориунге.
Сибилла теперь вся дрожала, несмотря на нестерпимую жару. Она сказала Патриции неровным, близким к истерике голосом:
– Да встань же ты. Не стой на коленях перед дикарем.
Патриция встала. Лицо у нее было спокойное, но в глазах чувствовалась какая-то настороженность. Она ждала еще чего-то.
Ориунга остановил на ней свой бессмысленный взгляд, сорвал со лба львиную гриву, поднял ее очень высоко вверх на острие копья и, обратив лицо к небу, выкрикнул какое-то яростное заклятие. Потом шея сникла, снова выпрямилась, заколыхалась, позвонок за позвонком, конечности вдруг тоже стали гибкими, словно лишенные костей, таз будто бы надломился, суставы разошлись, и он снова повел за собой хоровод. Остальные воины последовали за ним, ломая свои тела в том же ритме. А рядом с ними задергались в тех же конвульсиях девочки с выступающей на губах пеной и остекленевшим взглядом.
Патриция дернулась в их сторону. Сибилла обеими руками вцепилась в нее.
– Поехали домой, Джон, немедленно! – кричала молодая женщина. – Мне сейчас будет нехорошо.
– Да, конечно, милая, – сказал Буллит. – Но мне нужно еще ненадолго задержаться. А то они воспримут это как оскорбление. Нужно их понять. У них тоже свое достоинство.
На этот раз он употребил это слово безо всякой иронии, без какого-либо намека.
Буллит попросил меня:
– Будьте добры, проводите Сибиллу и малышку. Рейнджер отвезет вас, а потом пригонит мне «ровер» обратно.
Даже отъехав на порядочное расстояние от маниатты, мы продолжали слышать ее гомон. Из-за этого царившее в машине молчание казалось еще более тягостным. Чтобы прервать его, я спросил у Патриции:
– Праздник долго продлится?
– Весь день и всю ночь, – ответила Патриция.
Сибилла, державшая дочь на коленях, жадно, словно после обморока, вдохнула воздух. Она склонилась к стриженным в кружок волосам и спросила у Патриции:
– А что тот моран крикнул в самом конце?
– Я не поняла, да и к тому же, милая мамочка, это не имеет никакого значения, – любезно ответила Патриция.
Не вызывало сомнения, что она солгала, и мне казалось, что я знал почему.
XIV
Патрицию я увидел лишь на следующий день. Она появилась у меня в хижине, когда утро уже подходило к концу. На этот раз она была одна, без газели и без крошечной обезьянки. Хотя пришла она не после общения с животными, не со стороны водопоя. На ее тапочках для бруссы не было ни малейшего следа жидкой глины, а на очень поношенном бледно-голубом комбинезончике, который она носила в этот день, не было ни пятнышка, ни морщинки.
– Я все утро была с мамой, – сразу же заявила мне Патриция, как бы желая извиниться за то, что не уделяет мне достаточно внимания. – Мы хорошо поработали и много говорили. Сейчас она чувствует себя хорошо, совсем хорошо.
Ласковое, очень детское лицо Патриции было гладким, спокойным. Она улыбнулась мне самой милой своей лукавой улыбкой и сказала:
– Мама разрешила мне пообедать у вас.
– Прекрасно, – сказал я, – но у меня все только холодное.
– Я как раз на это и рассчитывала, – сказала девочка. – Быстрее закончим.
– А ты что, торопишься? – спросил я.
Она не ответила на мой вопрос, а только воскликнула:
– Предоставьте мне заняться этим самой. Покажите мне, где у вас продукты.
В хижине-кухне были банки с сардинами и говяжьей тушенкой, масло, печенье, сухой сыр. Патриция, высунув кончик языка и сдвинув брови, выложила весь этот провиант на тарелки, перемешала его, сдобрила горчицей, добавила пряностей, расставила тарелки на столе на веранде. Лицо у нее было серьезное и счастливое.
Мы заканчивали нашу трапезу, когда подошел Бого, собираясь приготовить мне обед. С ним был Кихоро.
– Ну вот и прекрасно, – сказала Патриция. – Пора ехать.
– Куда? – спросил я.
– К дереву Кинга, – ответила Патриция.
– Так рано?
– Заранее трудно сказать.
Она смотрела на меня своими большими темными глазами с тем невинным и упрямым выражением, которое у нее всегда означало, что спрашивать у нее каких-либо объяснений совершенно бесполезно.
Мы поехали, как обычно, сначала по средней дороге, потом по тропе, ведущей к месту встреч девочки и льва. Бого как всегда остановил машину на этой тропе, вскоре после перекрестка. И как всегда Кихоро сделал вид, что остается с ним. Пока мы ехали, мы не обменялись с Патрицией ни единым словам. Так же молча мы дошли с ней и до тернистого дерева с длинными ветвями в форме зонтика.
Кинга там не было.
– Ну вот видишь… – сказал я девочке.
– Не имеет значения, – ответила Патриция. – Здесь ждать гораздо приятнее.
И она легла под деревом.
– Как же здесь хорошо! – вздохнула она. – Как хорошо тут пахнет.
Я не знал, имела ли она при этом в виду сухой, терпкий, немного резковатый аромат бруссы или же неуловимый для меня запах, оставленный в траве львом-исполином.
– Да, здесь просто чудесно, – прошептала Патриция.
Она, казалось, запаслась бесконечным терпением. И была уверена, что ожидание будет не напрасным.
К дереву подбежала, высоко и небрежно поджимая в прыжках ноги, прекрасная антилопа, но, увидев нас, резко прыгнула в сторону и исчезла.
– Она приняла нас за Кинга, – весело рассмеявшись, сказала Патриция.
Потом она закрыла глаза и задумчиво произнесла:
– Она немного похожа, особенно ростом, на одну антилопу, которую в этом заповеднике вообще невозможно встретить.
Девочка вдруг приподнялась на локте и, внезапно оживившись, продолжала:
– Я сама ее не видела, если не считать фотографий, но родители часто рассказывали мне о ней. Ее привез совсем маленькой из Уганды один друг моего отца и подарил ее на свадьбу моей маме. Я даже не знаю, к какой породе принадлежит эта антилопа. Ее звали Уганда-Коб. Мама потом взяла ее с собой на ферму около озера Наиваша. Отец арендовал ту ферму сразу после брака. Перед тем как перебраться в этот заповедник, он попытался, чтобы доставить удовольствие маме, стать плантатором.
Патриция пожала одним плечом, тем, на котором покоилась ее голова.
– Мой отец… плантатор в таком месте, где живут гиппопотамы, большие обезьяны, где водятся дикие утки. Он смотрел целыми днями на гиппопотамов, играл с обезьянами, стрелял в уток. А знаете, что он сделал с Угандой-Коб? Он приучил ее таскать ему упавших в болото уток, и она делала это лучше любой собаки. Можете спросить у него самого.
Пыл Патриции как-то вдруг угас, и она закончила совсем другим голосом:
– Когда мы вернемся домой.
Она опять легла на землю и повторила, точнее выдохнула:
– Когда мы вернемся домой.
Что за видение за прикрытыми веками превращало это детское лицо в маску, полную страсти и таинственности? Мне казалось, что я знаю. Я был в этом уверен.
И все же я боялся не только говорить об этом, но даже думать. Я сел рядом с Патрицией. Она открыла глаза. Они были ясные и ласковые.
– Мама опять просила меня, чтобы я уехала в пансион, – сказала Патриция. – Она была такая печальная, а я так люблю ее… Она ведь не представляет себе… («Слишком хорошо представляет», – подумалось мне). Ну, я ей и пообещала, но только позднее. – Девочка подмигнула. – Понимаете, это будет гораздо позднее. Но мама была довольна. А раз мама довольна, то что мне еще желать?
Патриция широким и неопределенным жестом показала на бруссу, на тернистые деревья, на снега Килиманджаро. Чтобы ее глаза были на уровне моих глаз, она встала на колени.
– Ну разве можно бросить все это? – спросила она.
Я отвел глаза в сторону. Насколько же я был с ней согласен!
– Я так счастлива здесь. Так счастлива! – произнесла Патриция шепотом, полным уверенности. – И вот папа, папа это хорошо себе представляет.
Кровь, внезапно прилившая к ее загорелым щекам, добавила им нежно-розового цвета. Она почти закричала:
– Ну разве я могла бы жить в пансионе, не видя его? А он, что бы он стал делать без меня? Нам так хорошо вместе. Он сильнее всех на свете. И он делает все, что я хочу.
Патриция беззвучно рассмеялась.
– А Кихоро? Разве я смогла бы взять его с собой?
Девочка покачала головой.
– Мама, – сказала она, – все время говорит мне про красивые игрушки, которые есть у детей в городе. Игрушки! Эти…
Патриция хотела еще раз повторить это смешное слово, но ее мысли уже переключились на другое. Вдали, среди высоких трав, возникла и стала приближаться к нам рыжая масса в таком же рыжем ореоле. Кинг не торопился. Он полагал, что пришел раньше времени. Каждый его шаг подчеркивал необыкновенную мощь его плеч и царственное величие его походки. Он не смотрел вперед. Он даже не нюхал ничего. Зачем бы он стал это делать? Время охоты еще не подошло. И других животных ему нечего было бояться – бояться должны были они. А человек в этом заповеднике был его другом.
