Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2011)
такой, выходит, вокал.
* *
*
Человек советской закалки, ковки, плавки,
будто он не человек вовсе, а труба из стали,
в которую летело всё, каким его воспитали —
советские буквари, тетрадки за две копейки,
буковки вкривь и вкось, косые линейки,
стальные лейки, шайки, цветочки с клумбы,
дружба народов имени патриса лумумбы.
Человек идеи доменной печи, мартена,
мартина идена, автобиографии, члена
партии, кормчего, рулевого,
человек дела, человек честного слова.
У него хата с краю, трава у дома,
у него норма по сбору металлолома,
у него подшивки, ставшие макулатурой,
и железное сердце, прошитое лигатурой.
* *
*
Поперек стола
лежит рыба-пила.
Они разводятся.
Сошлись, а теперь разводятся,
и, как водится,
у них детвора,
не доросшая до стола,
малая малым-мала.
Мама, когда сошлись, раму помыла,
крышу сшила, дранку не скрыла,
муж увидел и не забыл.
Конечно, глаз вон тому, кто помянет,
но он решил, что жить с ней не станет,
пришел с рыбалки, а вышло, что разлюбил.
Теперь, стало быть, делить то, что нажили,
пилить то, что прожили,
у них на всех крыша шитая да чистая рама.
Хороша рыба, да поздно жарить,
малы дети, да можно состарить,
ловись, рыбка, разводитесь, папа и мама.
* *
*
В синем парке, где только и слышно шш-урр, шурр,
живут летучие души в раковинах ушных,
перешептываются во сне, не сбрасывая серых шкур,
не отбрасывая тени, не замечая тварей иных.
По аллее плывет цилиндр, обмыт и обут,
за цилиндром катится пара сырых ушей,
в перепончатом парке никого не бывает тут,
только кот неслышный размять неслышных мышей.
Вот и замок, из окон свет, а света и нет,
и не ясно, кто перехвачен в талии там,
за стеклом за выбитым глазом пустым в лорнет
кто-то смотрит и пальцем пальцем грозит котам.
Улыбка
Ю. Шералиевой
Знаешь, тебе расскажу,
ты одна из немногих, от которых улыбается сердце,
улыбается ровной сердечной улыбкой,
как рыбка
вуалехвост или зеркальный карп.
Вот, слушай, мы случайно налили ежу,
настоящему, иглы-дверцы,
случайно налили ему коньяк вместо молока.
Молока не было. Коньяк пили все.
Ёж тоже пил. Утром ушел по пояс в росе,
в слезах
к своей ежихе в перманентных иголочках,
шел, шатаясь. Я смотрела и думала, каюсь, каюсь,
больше ни грамма.
Ежиха строгая самка-мама,
у нее ежата в грибочках-ёлочках.
Детская сказка про Жука — Кривую Горку,
точного, как часы, педантичного, как Каренин,
а ему на проторенном пути — кто-то пошутил —
насыпали горку,
и он упал и лежал по делам, как в Мавзолее Ленин,
опоздал в норку
и потом всюду опаздывал,
недоумевал от неточности. Истратил запас
прочности
и как-то угас.
Может, это был светляк,
и он как-то иссяк.
Слушай, сейчас под окном сидит траченый кот,
орет, очень напоминает моль.
Хлопаю в ладоши, он никуда не летит,
не просто кот, а какой-то исполинский кит,
приплывший на Новый год,
хвостом бьет по крыше.
Я ему говорю, тише, а он не слышит.
Так орут только глухие коты.
Знаешь, когда я улыбаюсь,
мне хочется, чтоб вместе со мной улыбалась ты.
Чабрец в молоке
Наталка Сняданко
Сняданко Наталья Владимировна родилась в 1973 году в г. Львове. Окончила Львовский и Фрайбургский университеты. Украинский прозаик, журналист, литературный критик, переводчик с немецкого, польского и русского языков. Автор романов “Коллекция страстей” (2001), “Синдром стерильности” (2006), “Переправа-паутинка” (2009), “Гербарий любовников” (2011), сборника повестей и рассказов “Сезонная распродажа блондинок” (2005). Произведения переводились на польский, английский, чешский и немецкий языки, на русском языке опубликованы два первых романа. Живет во Львове. В “Новом мире” публикуется впервые.
Роман печатается с разрешения издательства “Фолио” (Харьков).
*
Чабрец в молоке
Роман
Механика невольных потерь
По вечерам мы с бабушкой часто усаживались перед телевизором, чтобы напряженно отслеживать каждую минуту, ведущую к уверенной победе, или случайному проигрышу наших, либо к случайной победе или гарантированному проигрышу остальных. Третьего варианта не было, от наших ожидались самые высокие результаты, иначе мы испытывали личную обиду, считали, что они нас подвели, предали наши напряженные многочасовые переживания перед черно-белым пространством крошечного экрана. И они чувствовали это, потому часто показывали самые лучшие результаты и занимали самые высокие места, особенно в парной программе и в спортивном танце. У нас тогда была сильная школа, хотя уже и не совсем понятно, кто именно может теперь засчитать ее в свою пользу. Ясное дело, наши победы мы никому не отдадим, но как быть с флагом, нельзя же и тогдашний флаг, под которым они выступали, тоже называть нашим. Этот флаг вообще выглядит с сегодняшней перспективы каким-то ничейным, немного даже досадно, что столько эмоций и переживаний из-за этого могут тоже считаться не нашими, а такими же ничейными. Наверное, не стоит копаться в таких глобальных противоречиях, когда речь идет всего-навсего о фигурном катании. Хотя, с другой стороны, и фигурного катания жаль.
Особенный профессионализм демонстрировали наши женщины, хотя мужчины уже тогда нравились мне больше. Их облегающие трико были не такими игривыми, как короткие плиссированные юбочки партнерш, а форму упругих мужских бедер весьма выигрышно подчеркивал сдержанно-блестящий шелк. И главное — не было видно ботинок, одинаковых и по-спортивному скучных белых ботинок, которые портили весь имидж партнерш, завершали нежные и соблазнительные линии их ног в прозрачных чулках своей грубостью и неуместностью, которая бросалась в глаза даже на фоне топорных металлических лезвий коньков.
Бабушка расчесывала мою длинную реденькую косу, заплетая ее на ночь не слишком туго, чтоб не мешала спать, и утром можно было распустить волнистые волосы, чтобы их казалось больше, чем есть на самом деле. Процесс расчесывания был долгим и болезненным, но бабушка приговаривала что-то ласковое, ее пальцы двигались быстро и осторожно, еле слышно касались кожи, и от прикосновений в голове приятно мутилось. Хотелось побыть подольше в этой полудреме и как можно реже вздрагивать от подергиваний, которых бабушке все же не удавалось избежать, когда волосы были слишком запутанными.
С экрана улыбалось знакомое с раннего детства лицо радистки Кэт, и все действо плавно продвигалось к вечернему чаю с белым хлебом, маслом и крыжовенным вареньем. Или же к партии в лото — деревянные бочонки и пожелтевшие карточки с цифрами, полотняный мешочек. Жаренные с солью на железном противне семечки подсолнуха или главный деликатес — семечки тыквенные, заботливо очищенные бабушкой от скорлупы.
Постепенно зерна подсолнечника стали доминировать в качестве сопровождения к ежедневному телеэфиру, вытеснив тыквенные на периферию дорогущих супермаркетовских наборов, где они были явно неуместными и терялись среди кешью и фисташек в полураскрытых створках. Аккуратно разложенные на пластиковых подставках орешки чем-то отпугивали. То ли слишком гладкой полиэтиленовой пленкой с ее неживым и слишком фирменным отблеском под лампами дневного света, то ли неоправданно высокой ценой. А может быть, банальным отсутствием соли: все эти орешки в основном продавались пресными и нежареными. В любом случае такое полиэтиленовое преображение тыквенных семечек стало символом, каким-то тайным знаком, и с тех пор вечерний просмотр телепередач и даже фильмов утратил всю таинственность и привлекательность, превратился во что-то будничное и общедоступное.
